из них стали выступать за то, чтобы не только освобождать «контрабандный товар», но и зачислять его в ряды армии Союза. Военный министр Кэмерон в своем ежегодном отчете одобрил такую меру: «Те, кто ведет войну против государства, справедливо лишены имущества… Вооружить бывших рабов в случае необходимости — такое же безусловное право государства, как и использовать захваченный у противника порох»[691]. 1 декабря Кэмерон опубликовал свой отчет в прессе без предварительного согласия президента. Когда изумленный Линкольн прочитал эти слова, он приказал Кэмерону отозвать отчет и вычеркнуть данный абзац. Но некоторые газеты уже опубликовали его полную версию. Поспешные действия Кэмерона и Фримонта внесли свой вклад в расширение все более глубокой трещины между Линкольном и радикальным крылом его партии. Вскоре Кэмерон, подобно Фримонту, потерял свою должность. В обоих случаях основной причиной отставки была некомпетентность, а не приверженность аболиционизму, но лишь немногие радикалы считали, что проблема рабства здесь ни при чем.

В своем ежегодном послании 3 декабря 1861 года Линкольн сказал: «Я был особенно внимателен [к тому, чтобы война] не превратилась в жестокую и безжалостную революцию». Однако аболиционисты и некоторые другие республиканцы уже рассматривали ее как революционный конфликт между двумя социальными системами. «Мы — революционеры!» — писал в 1861 году Монкьюр Конвэй, уроженец Виргинии, получивший, впрочем, образование в Новой Англии. Хотя конфедераты «оправдывают свой поступок правом на революцию, — продолжал Конвэй, — [их дело] не революция, а мятеж против самой благородной в мире революции». Север, указывал другой аболиционист, обязан назвать свободу рабов одной из целей войны, тем самым завершив «вторую славную американскую революцию»[692]. Тадеус Стивенс, угрюмый кромвеллианец, лидер радикальных республиканцев в Палате представителей, призывал к жестокой и безжалостной схватке, которой Линкольн так надеялся избежать: «Освободите всех рабов, уничтожьте всех предателей, сожгите дома всех мятежников, если это будет необходимо для защиты храма свободы… [Мы должны] превратить эту [войну] в радикальную революцию и видоизменить наши институты». Коллеги Стивенса не были готовы к такому, но к декабрю 1861 года их позиция серьезно изменилась по сравнению с тем, что было несколько месяцев назад. 4 декабря при единогласном голосовании республиканцев Палата представителей отказалась подтвердить резолюцию Криттендена о том, что война не носит анти-рабовладельческий характер[693].

IV

Проблема рабства сыграла определенную роль в растущем разочаровании республиканцев деятельностью Макклеллана, но более важным обстоятельством были черты его характера и ошибки в управлении армией.

«Для меня Макклеллан остается одной из загадок войны», — говорил спустя десяток лет после ее окончания Улисс Грант. Историки до сих пор пытаются разгадать эту загадку[694]. Казалось, что сама жизнь готовила Макклеллана для великих дел. Он вырос в состоятельной филадельфийской семье и получил образование в лучших частных школах, что дало ему основания с особого разрешения поступить в Вест-Пойнт за два года до достижения необходимого возраста. После окончания академии вторым в выпуске двадцатилетний Макклеллан получил известность как автор инженерных изобретений во время войны с Мексикой, затем был американским наблюдателем во время Крымской войны. В 1857 году он подал в отставку и в 30 лет стал главным инженером и вице-президентом одной железной дороги, а два года спустя — президентом другой. В мае 1861 года, когда ему было 34, он стал вторым по званию генералом армии Соединенных Штатов, а уже в июле принял командование основной сухопутной группировкой северян. Макклеллан прибыл в Вашингтон, по словам корреспондента лондонской Times, как «военный диктатор», призванный спасти Союз; пресса подняла невиданный ажиотаж вокруг его фигуры; один в общем трезвомыслящий современник писал, что «его окружает необъяснимая аура успеха, в нем есть что-то от „избранника судьбы“»[695].

Но карьера Макклеллана оказалась, пожалуй, слишком успешной. Он никогда не испытывал, подобно Гранту, отчаяния или унижения от поражения. Ему неведомы были уроки бедствий и подчиненного положения. Лесть, которую он слышал в Вашингтоне, постепенно влияла на его мысли. В письмах Макклеллана жене можно увидеть зачатки мании величия. «Я нахожусь в очень странном положении: президент, кабинет министров, генерал Скотт и все окружающие подчиняются мне, — писал он день спустя после прибытия в Вашингтон. — Каким-то странным и волшебным образом я сделался верховной властью страны». Через три дня он посетил Капитолий. «Я поражен количеством поздравлений, которые получил, и тем уважением, с которым ко мне обращались». Конгресс, казалось, был готов дать ему «полный карт-бланш». На следующей неделе Макклеллан сообщил, что получает «письмо за письмом, проводит беседу за беседой», в которых его убеждают «спасти нацию, намекая на президентские, диктаторские полномочия и т. д.». Макклеллан утверждал, что такие полномочия ему не нужны, но получал истинное удовольствие от приветственных возгласов своих солдат, когда ехал вдоль строя — эти крики подкрепляли его наполеоновский имидж. «Ты даже не представляешь, как воодушевлены мои солдаты, когда я рядом с ними. Я вижу блеск в их глазах… Ты никогда не слышала этих приветственных криков… Я уверен, что они любят меня… Господь поручил мне великую работу… Я предназначен для нее: вся моя предыдущая жизнь — это невольная подготовка к великой миссии»[696].

Первой жертвой тщеславия Макклеллана пал главнокомандующий Уинфилд Скотт. Будучи в два раза с лишним старше Макклеллана, Скотт был самым известным из живых американских военных, героем двух войн, по авторитету уступавшим лишь Джорджу Вашингтону. Но слава Скотта осталась в войнах прошлого, тогда как Макклеллан стремился быть героем настоящего. Соперничество со «старым генералом», как Макклеллан за глаза называл Скотта, вскоре стало заметным. По правде говоря, после Булл-Рана обновлением армии должен был руководить только один человек, и Макклеллан взялся за эту задачу с огромным энтузиазмом. Он работал по восемнадцать часов в сутки, что быстро принесло ощутимые результаты. Макклеллан общался с президентом напрямую, через голову Скотта. Возраст и дряхлость не позволяли последнему работать с документами больше нескольких часов в сутки, и он затаил обиду. Макклеллан жаловался, что Скотт расстраивает его планы по наращиванию сил и подготовке скорейшего наступления. «Я стараюсь довести до конца перестройку наших сил, — писал Макклеллан жене в начале августа, — но проклятый старый генерал постоянно встает у меня на пути. Он — сущий кошмар, ничего не понимает и ничего не может оценить по достоинству… Я не знаю, дело здесь в слабоумии или в предательстве… Если его нельзя убрать с моего пути, то я… подам в отставку, и пусть администрация выкручивается как хочет… Народ призвал меня спасти страну, поэтому я должен спасти ее, не обращая внимания на тех, кто мне мешает»[697]. Линкольн пытался посредничать между двумя генералами, но