Я считал, что в артели не будет той организованности, как в коммуне, где каждый все свои доходы получает только от общего хозяйства и потому максимально заинтересован в его укреплении и процветании. К тому же в коммуне наиболее производительно используется рабочая сила, тут нет надобности каждой хозяйке тратить время на стряпню, на уход за собственным скотом и т. п.

Оставался, правда, большой неразрешенный вопрос. Добиться сравнительно быстрого перевоспитания единоличников в коммунаров можно лишь при условии, если в коммунах наладить жизнь лучше и обеспеченнее, с меньшей затратой труда, с большим количеством времени для отдыха и развития. А для этого нужно много машин, много средств и материалов на строительство детских очагов, клубов и т. п. Обеспечить всем этим быстро все коммуны государство, конечно, не имеет возможности. И я не видел тут выхода.

Лозунг в письме Сталина, что основной формой должна быть артель, этот выход давал. При организации артелей, при обобществлении только производства, не вызывалось такой ломки и, следовательно, не требовалось таких больших средств, как при коммунах.

Ну что, порассуждали мы, будем пока готовить почву для будущих коммун, мирясь с артелью. Мы все же считали, что должны стремиться к коммуне, рассматривая артель как ступеньку, на которой временно останавливаются более слабые. Да и пресса тогда трактовала этот вопрос так, что если где, мол, крестьяне желают создать коммуну, где они до этого доросли, то это нужно приветствовать и поддерживать. И коммуны в сравнении с артелями пользовались большими льготами и преимуществами. Кто мог тогда подумать, что через пять лет коммуны этих преимуществ будут лишены и будут признаны несвоевременными по экономическим соображениям, что даже наш «Прожектор», даже против желания коммунаров будет реорганизован в артель[447]! Такое предположение никому не могло прийти в голову, мы все считали, что через пять лет он станет богатой, благоустроенной коммуной.

Тогда нашел на всех какой-то угар. На коммуну смотрели не только как на форму коллективного хозяйства, но и как на форму нового общежития людей вообще. Поэтому считалось, что в коммуны должны вступить все жители деревень и сел, включая и интеллигенцию — учителей, агрономов, медработников, партийных и советских работников, хотя бы они и не имели по роду деятельности ничего общего с сельским хозяйством. По городам тогда также прокатилась волна организации бытовых коммун среди рабочих и учащихся. Очень уж хотелось, особенно наиболее пылким натурам, поскорее достичь коммунизма. И опять-таки мы не могли думать, что это дело — создание бытовых коммун — через пять лет будет признано вредным, мешающим повышению квалификации и производительности труда.

Теперь-то стало понятно, что уравнение в распределении материальных благ пока несвоевременно. Люди по существу еще остались старыми, работать в большинстве могут лишь ради материальных благ или по необходимости. Позднее я еще вернусь к этому вопросу.

Итак, вернувшись домой, я не успел, что называется, обсушить ног, как меня наперерыв стали звать то в ту, то в другую вновь организованные коммуны. Все требовали разъяснения письма Сталина, а в действительности искали благовидного предлога для роспуска коммуны. Я разъяснял собранию смысл письма, говорил, что Сталин вовсе не против коллективизации, а только считает, что к этому делу нужно подходить серьезнее и основной формой считает артель. Все при этом кричали, что нас-де в коммуну загнали насильно, обещали тех, кто не пойдет, сослать на луну, на болота и т. п. и, как правило, требовали перевода их в артель. Но было ясно, что и артели они не хотели, а жаждали вернуться к привычной единоличной жизни.[448]

И действительно, через день или два они снова требовали собрания и разъяснения и снова, еще громче, кричали о том, что их загнали в коммуну силой и… выходили из артели. О преимуществах коллективного хозяйства в это время никто не хотел и слушать.

А между тем нельзя сказать, что все эти коммуны были организованы путем принуждения или запугивания. В большинстве крестьяне, увлеченные примером других, шли в коммуну вполне добровольно. Чаще, конечно, не потому, что осознали правильность и необходимость этого, а просто дух момента был таков, у всех создалось такое мнение, что, мол, видно, уж никуда не денешься, все равно пойти придется, не оставаться же одному единоличником. Так, в силу какой-то стадности вступали, так же теперь и расходились.

Настроение в эти дни у меня было скверное, чувствовалась усталость. С собрания идешь, как разбитый, едва ноги волочишь. А раньше, бывало, просидишь, проговоришь часов до четырех утра, а домой идешь ликующий, как на крыльях летишь, внутри все играет. Особенно невмоготу было видеть, как ликуют и злорадствуют кулаки.

В это время мне, не убившему за свою жизнь и курицы, хотелось стрелять в этих гадов. Обиднее всего было, что они истолковывали письмо Сталина в свою пользу.

Но я знал, конечно, что недолгой будет их радость, недолго им позволят так попеть, знал, что это был необходимый маневр, чтобы занять более верные позиции в деле коллективизации и наступления на кулака. Из городов в деревню в это время было послано 25 тысяч рабочих для руководства коллективизацией, их так и назвали — «двадцатипятитысячники». Один из них приехал и в нашу коммуну «Прожектор», по фамилии Страго, кажется, латыш.

В нашей коммуне тоже было неблагополучно. Березовая Слободка, вступившая в нее почти целиком, кроме пяти-шести хозяйств, требовала теперь общего собрания. Мы знали, конечно, для чего было нужно им собрание, и всячески старались его оттянуть, надеясь, что, может быть, настроения переменятся в лучшую сторону.

Но все же собрание пришлось собрать. Школьное помещение, где оно состоялось, было переполнено. В виде громоотвода против настроений выйти из коммуны мы внесли в повестку дня вопрос о приеме новых членов: в правлении были заявления от остальных, еще не вступивших слобожан. Они подали их еще до письма Сталина, когда думали, что этого все равно не избежать.

Пока выбирали президиум, все шло спокойно. Но как только стали оглашать повестку и упомянули о приеме новых членов, сразу поднялся невообразимый шум. Лица сделались злыми, все орали как сумасшедшие. Сидевший рядом со мной