Страго заметно струсил, побледнел: ведь даже отступать при необходимости нам было некуда.

Но я об отступлении не думал. Я знал нрав слобожан и поэтому был уверен, что когда они накричатся вдоволь, с ними можно будет потолковать по-хорошему.

Выждав момент, когда гвалт немного ослабел, я поднялся на сцену и дал рукой знак, призывая к тишине. Постепенно стало тихо.

«Если вы, — говорю, — будете кричать даже еще громче, ваш крик все-таки не будет слышен даже в Нюксенице, до которой 7 верст. А вот если вы обсудите вопросы спокойно и запишете свое решение в протокол, то оно может стать известным даже в Москве. Поэтому давайте говорить по очереди и выявлять, кто вас загнал в коммуну и как вас запугивали».

Но, хотя о том, что их именно загоняли и запугивали, кричали все, никто не мог привести конкретных фактов в подтверждение этого. Только одна женщина сказала, что их запугивал лесничий. На мой вопрос, как же он это делал, она ответила: «А как же не запугивал, когда он на коленках ползал, уговаривая нас идти в коммуну, вам, мол, беднякам, первым надо идти». По-видимому, лесничий вставал на колени в шутку, считая это хорошим средством убеждения. Или, может быть, иначе дело не клеилось, а задание райкома надо было выполнить. Вот он так и «запугивал». Других обвинений в нарушении принципа добровольности у всего собрания не оказалось.

После бурных дебатов постановили организовать в Березовой Слободке артель, от коммуны отделиться. Но я видел, что и в артели их не удержать. На другой день я направил туда райагронома Пустохина. Хотя ему и удалось оформить артель, но через несколько дней она рассыпалась, пришлось развешивать и раздавать ссыпанный в одно место хлеб.

Это нанесло нашей коммуне не только моральный, но и материальный урон. 10 беднейших хозяйств слобожан решили все же остаться в коммуне. Верховодам «Рекорда» (он после слияния с нами стал отделением, филиалом коммуны, правление оставалось в «Прожекторе») во главе с Белозеровым (Сашкой Крысенским) этого не хотелось, они считали невыгодным для коммуны принимать людей, у которых хлеба было недостаточно даже для своего потребления. Открыто говорить об этом они не решались, но всеми правдами и неправдами старались добиваться того, чтобы эти бедняки в коммуну не шли. Когда же я со своим активом этому помешал, они повели в «Рекорде» агитацию за откол от «Прожектора» под тем предлогом, что отдельно-де можно лучше организовать руководство хозяйством.

За ними пошли в этом даже партийцы и комсомольцы их отделения, а наш первоначальный «Прожектор», хотя был экономически крепче, шел за мной, стоял за неделимость коммуны.

Лидеры «Рекорда» потребовали созыва общего собрания. Зная наперед, чего можно ожидать на этом собрании, я попросил прислать из района авторитетного, толкового работника. Приехали секретарь РИКа и находившийся там уполномоченный крайисполкома.

Собрание решили проводить в «Рекорде». Я своих предупредил, чтобы они там в перебранку не ввязывались, особенно женщины. Пришли мы в «Рекорд» все вместе. Женщины наши оделись по-праздничному, в одинаковые, сшитые уже в коммуне платья. Встретили нас рекордовцы недружелюбно, женщины их на наших ворчали: «Вишь, рожи-те вылупили, вынарядились, как на свадьбу». Но наши старались не показывать вида, что замечают враждебность.

При выборах президиума нам удалось захватить руководство в свои руки: в президиум прошли уполномоченные и я, мне пришлось председательствовать. Первым вопросом была проработка второго письма-обращения Сталина к колхозникам, остальных не помню. Как только мы заняли места в президиуме, среди рекордовцев загудели: «Вишь, все ихние прошли». Я встал и спросил, кого они считают своим и кого чужим. Ведь в президиуме двое не члены коммуны, а представители органов советской власти, а третий — председатель коммуны, стало быть, тоже для всех общий. Пошумели, но согласились, что президиум не односторонний.

Едва я огласил повестку дня, как несколько голосов закричали, что надо внести вопрос о разделе коммуны (слово разукрупнение тогда еще не было известно). Все мы трое не по одному разу вставали и старались отговорить их от этой затеи, но все рядовые рекордовцы, особенно женщины, упорно стояли на своем. Чувствовалось, что среди них проведена основательная работа. При этом сами «лидеры» молчали, молчали и члены партии.

Пришлось все же согласиться включить этот вопрос последним, в «разном». Мы в президиуме договорились тянуть первые вопросы, чтобы собрание, утомившись, согласилось перенести остальные на другой раз. И нам это удалось: была уже полночь, а мы только заканчивали обсуждение письма Сталина. Многие уже дремали, и все охотно согласились перенести остальные вопросы на следующее собрание.

На другой день я собрал рекордовских партийцев и комсомольцев и основательно отчитал их. Они оправдывались: мы, мол, думали, что врозь и в самом деле будет лучше. «Может быть, — спрашиваю, — вы думали, что и десятерых бедняков из Слободки лучше не принимать?» Наверное, они именно так и думали, потому что сами они не бедняки были, но по понятным причинам никто не сознался в этом, все заявили, что они не против приема бедняков. И мы договорились, что на следующем собрании все дружно будем стоять за неделимость коммуны.

После этого я собрал вместе всех бедняков, коммунистов, комсомольцев и первоначальный состав «Прожектора». Это уже было большинство коммунаров, и это большинство твердо решило не допустить дележа. После такой подготовки этот вопрос на следующем собрании легко был решен в положительном смысле.

Но «Сашка Крысенский», с которым мы до тех пор были вроде друзьями и единомышленниками, после этого на меня осатанел. А через несколько дней он вместе с другим ярым сторонником раздела — Гришей Величутиным в пьяном виде избил в кровь одного бывшего батрака, коммунара. Я передал это дело в следственные органы и одновременно поставил вопрос об исключении Сашки и Гриши из коммуны. И они были исключены.

Но плохо, что тогдашнее положение разрешало исключать только провинившегося, без членов его семьи. И получилось так, что семьи их, довольно многочисленные, остались на иждивении коммуны, а они сами хорошо зарабатывали на сплаве леса. Только потом, много позднее, это нелепое положение было исправлено, установлено, что семья исключается вместе с провинившимся главой.