По суду им тоже как будто ничего не было. Не под время попали: тогда был как раз момент, когда делались уступки даже кулакам, многое, за что год назад пришлось бы строго отвечать (как в даном случае — за избиение батрака), спускалось. Настеганные за левые заскоки работники мест шарахнулись вправо.

Особенно проявилось это в деятельности посланной окружкомом в наш район комиссии из трех уполномоченных для выявления будто бы натворенных у нас «безобразий» при проведении коллективизации. Эта комиссия собирала общие деревенские собрания, на которые приглашали и всех лишенных избирательных прав на предмет проверки, правильно ли они их лишены. В результате они почти всех лишенцев восстановили в избирательных правах, а заявления этих якобы обиженных принимались за чистую монету.

Таким путем уполномоченные набрали достаточно материала, на основе которого на радость кулакам был арестован весь состав райкома партии, кроме меня и одного учителя, весь состав райисполкома, народный судья и начальник милиции — ну, как есть под метелку все районные работники.[449]

Заместитель секретаря райкома тов. Белозеров успел до ареста застрелиться. На последнем заседании райкома того состава председатель комиссии больше всего нажимал на него, как более образованного (он был из учителей, а секретарь из рабочих), приписывал ему главную вину за «все содеянное». А наделано, по его мнению, было то, что район был накануне восстания. Конечно, это был вздор, ничего подобного не было, но он зловеще пророчил Белозерову высшую меру наказания.

Вернувшись домой, Белозеров вроде шутя сказал жене: «Давайте я застрелю сначала вас (у него было трое детей), а потом и себя». Жена по выражению лица заподозрила, что он не шутит, заперла наган[450] в сундук и стала за ним следить. Но он ее успокоил, сказав, что пошутил. А когда она куда-то вышла из дому, достал револьвер, ушел в баню (чтобы не напугать детей) и там застрелился.

Всех арестованных судила выездная сессия окружного суда. Процесс длился 9 дней, но приговор был все же не такой суровый, какой пророчил председатель комиссии: дали от 6 месяцев до двух лет, больше всех начальнику милиции. Но и эти сроки никто, кажется, не отбыл, многие и вовсе не сидели и были восстановлены в партии. И кулаки, восстановленные в избирательных правах этой комиссией, вскоре опять были их лишены. Так что весь шум, наделанный комиссией, ничем не оправдывался, а между тем один погиб, а других основательно поиздергали.

Немало повлияла эта история и на ход коллективизации, конечно, в отрицательную сторону.

За мной комиссия не установила никаких «грехов» и потому даже рекомендовала меня в новый состав райкома. И меня избрали, хотя я и старался доказать, что считаю это неудобным: ведь мне на любом собрании, если я стану говорить о неправильном руководстве прежнего райкома, могут сказать, что и я в нем был.

В коммуне, хотя и с трудом, мне удалось добиться освобождения от обязанностей председателя. Я считал неудобным оставаться председателем при наличии в коммуне двадцатипятитысячника и уговорил коммунаров выбрать председателем его, Страго. Хотя я и видел, что дело это ему не по плечу[451], но и не выбрать его было нельзя: ведь он и послан был к нам для того, чтобы руководить.

Я решил всячески ему помогать, не подменяя его, остался членом правления и заведовал культурно-бытовыми вопросами.

Нелады. Уход из коммуны

Как я уже говорил, тогда модно было вступать в коммуны и сельской интеллигенции и районным, даже окружным партийным и советским работникам. Считалось, что они этим подают хороший пример крестьянам. Поэтому в нашу коммуну тогда входили районный агроном Пустохин с женой и двумя детьми, зав. избой-читальней Бобыкин, его жена — учительница, участковый агроном Бровин и зав. опорным пунктом по ликбезу Певцова.

Я надеялся, что вступление всех их в коммуну поможет быстрейшему поднятию культурного уровня коммунаров, но очень и очень просчитался. Из всех их постоянно жила в коммуне только жена Пустохина Катя со своими детьми, а остальные были каждый на своей работе и в коммуну лишь периодически наведывались.

На Катю было возложено заведывание детскими яслями. Раньше, бывало, она в разговорах, мечтательно закатывая глаза, распевала: «Ах, как я поработала бы в коммуне!», а теперь она совершенно ничего не хотела делать, целые дни лежала, даже за своим ребенком заставляла ухаживать нянь. И ясли довела до того, что матери стали находить у детей в белье вшей. Коммунарки заволновались, но ей говорить не смели. Да и я не знал, как заставить ее лучше относиться к работе. Убеждать ее, что в яслях должна быть чистота, было неуместно, она сама это, конечно, знала, ведь бывала райженотделкой в прошлом. А начальнически приказать ей было нельзя, это вызвало бы бурю, характер ее был мне известен. Кроме того, живя в коммуне, она держалась от коммунарок отчужденно, даже обедать в столовую ходила в другое время.

Наконец, я не выдержал, поговорил обо всем этом со Страго, попросил его на нее воздействовать. Но, оказывается, я не все знал: как потом выяснилось, Страго с этой Катей любовь крутил. Были случаи, что няни заставали их на одной кровати. А позднее она закрутила еще и с молодым агрономом Бровиным. Муж ее, Пустохин, жил в райцентре, в Богоявлении и бывал в коммуне не часто. Он в числе других райкомовцев тоже был арестован и судим, но оправдан. А пока шло следствие, Катя, думая, что его засудят основательно, договаривалась со Страго, что он увезет ее в Ленинград. Предусмотрительная была бабенка.

Впрочем, с ней и до замужества было недоразумение. До приезда в район Пустохина она слюбилась с райизбачом Будкиным, они уже считали друг друга женихом и невестой. Его командировали учиться, она ему пишет, что скоро станет матерью. Парень в восторге, что скоро станет папой. А тут приехал Пустохин. Был он из бедняцкой семьи, учился без поддержки из дома, переносил невзгоды и вот, окончив институт, сразу стал районным работником с приличным окладом. Не видав