и те же соображения о смерти, "нет ничего в этом мире более определенного, чем смерть, и более неопределенного, чем час ее", одни и те же пожелания для своей души "в попадании на блаженный райский суд", ожидаемое перечисление дарений религиозным учреждениям и бедным. Однако при внимательном прочтении в этих текстах обнаруживается множество различий, где перед лицом смерти проявляются вера и духовность, а также глубокие привязанности или, при приложении кодицила (дополнения), то, что было упущено в основном завещании.

Людовик составил свое завещание в октябре 1403 года. Он готовился покинуть Париж и хотел отправиться воевать в Италию, чтобы возвести Бенедикта XIII на престол Святого Петра в Риме. Однако он не добрался и до Тараскона, но накануне отъезда искренне предвидел возможность быть "убитым", "на службе Божьей против тех, кто порочит веру, или для защиты этого королевства и государственных дел".

Когда Людовик составлял свое завещание, он как любой рыцарь или буржуа, думал о своей семье. Несколько раз он вспоминает о своем "очень дорогом и весьма почитаемом монсеньоре и отце короле Карле V, благоразумие которого известно всему христианскому миру", и о том "добром примере", которым он для него был. Не забыл принц и свою дорогую и многострадальную госпожу и мать, королеву Жанну Бурбонскую. Он признает "доброту, которую он нашел в Валентине, своей жене и спутнице жизни". Он благословляет своих детей "благословением, которым Авраам благословил Исаака, а Исаак благословил своего сына Иакова". Но его брат, Карл VI, отсутствует в его мыслях и молитвах. Ему уделено лишь мимолетное упоминание в распоряжении для авиньонских целестинцев, которые "будут вечно молить Бога о… короле Карле Пятом и королеве Жанне Бурбонской, о монсеньоре короле, братом которого я являюсь, о наших женах, детях, родственниках и друзьях".

К своим "людям, офицерам и слугам" Людовик проявлял большую привязанность, чем к своим кровным родственникам: "Бог знает, что я люблю их душой и телом, честью и почестями. И если Богу будет угодно помиловать меня, я думаю исполнить свой долг и молиться за них Богу в будущей жизни".

На похоронах принцев и знатных баронов того времени, да и сеньоров более низкого ранга, важную роль играло родство, в самом широком смысле этого слова. Гербы, развешанные в церкви вокруг гроба, и траурная процессия давали верное представление о генеалогии покойного. Однако герцог Орлеанский несколько дистанцировался от этих обычаев дворянских похорон. Вот что написано в завещании касательно членов его свиты, которые, согласно обычаю, должны были устроить ему длинную траурную процессию в черных одеждах, то "ради меня они должны одеться в серо-коричневое или коричневое и носить его до тех пор, пока те, кто принадлежит к моему роду, носят черное".

При организации похорон пожелание о длинной процессии членов семьи, родственников, союзников и вассалов, не упоминается. Когда в следующем, 1404 году, умер Филипп Смелый, герцог Бургундский, все было совсем иначе. Его тело перевезли из Брабанта в Бургундию в сопровождении длинной свиты родственников, друзей и слуг, одетых в черное и несших в соответствующем порядке шлемы и мечи своего господина, а также знамена с гербами его рода. На его гробнице, которую до сих пор можно увидеть в Дижоне, они так и стоят в своих длинных траурных одеждах, опираясь на высокие щиты. Но у герцога Бургундского был другой характер и другие помыслы, чем у герцога Орлеанского.

Гробница, заказанная Людовиком, была простой, из черного мрамора и белого алебастра. Он не хотел, чтобы она была выше, чем на "три пальца над землей". И чтобы там было его изваяние "в обычае монахов целестинцев, с камнем под головой вместо подушки… а у ног вместо львов и прочих зверей другой камень с уложенным на него моим оружием".

Филипп де Мезьер и целестинцы

Благочестивые устремления Людовика, как и порядок его похорон, отступали от обычаев тогдашней аристократии. Вопреки всему, они сосредоточились почти исключительно на ордене монахов целестинцев. В завещании названы почти все отделения этого ордена во Франции: Парижский и Авиньонский, находившиеся во владениях принца, Амберский (первый монастырь ордена во Франции) и другие в Сансе, Нотр-Дам-де-Коломбье в епархии Вьенна… Людовик завещал 46.000 франков на основание монастыря целестинок в Орлеане, "главном городе его герцогства". Хотя на различные благочестивые цели Людовик выделил около 130.000 франков, более двух третей из этой суммы досталось целестинцам.

Он не забывал о бедных и думал о "мирских делах милосердия", которые практиковали все христиане того времени. В день его похорон было сделано "пожертвование" в размере 1.000 франков, а парижский госпиталь Отель-Дьё получил 2.000 франков. Парижские церкви Святого Евстафия и Святого Павла, где Людовик был крещен, также получили по завещанию определенные суммы. Но для Парижа это было все. Четыре столичных нищенствующих монашеских ордена получили по 200 франков. Богатые буржуа зачастую давали больше. В Коллеже де Аве Мария (Collège Ave Maria) было учреждено шесть стипендий для студентов. Многие прелаты и королевские чиновники делали намного больше. Ничего не досталось великим парижским братствам Нотр-Дам (клирики и буржуа) Сен-Жак (паломники), щедрым спонсором которого был герцог Бургундский. Ничего не было выделено ни Сен-Дени, ни Сент-Шапель-дю-Пале, ни другим святыням монархии. Герцог Орлеанский не приносил пожертвований по традиционным обрядам королевского культа.

Его благотворительность была почти полностью направлена на целестинцев. В этом и заключается тайна личности Людовика, раскрывшаяся в его завещании. Филипп де Мезьер, старый авантюрист, ставший с возрастом отшельником, несомненно, имел к этому самое непосредственное отношение. После смерти Карла V он перебрался на жительство в монастырь целестинцев, но сохранил хотя и незаметное, но сильное влияние на правящий класс. По важным поводам, будь то дипломатические проекты, угрозы войны или национальные катастрофы, подобные никопольской, он писал сочинения, надеясь, что в старости его слова, послужат и королю и общественному благу. Людовик, как рассказывали, посещал Мезьера чуть ли не каждый день. Они вели долгие беседы в часовне или монастырском саду. Иногда к ним присоединялась и королева. Она приобрела дом, расположенный рядом с монастырем целестинцев, и приказала проделать проход в их сад.

Чтобы сделать визиты к своему старому советнику более комфортными, герцог Орлеанский выделил монахам 2.000 золотых франков на строительство отдельного дома на их обширном участке. По его решению, это новое здание должно было служить лазаретом, а сам он мог оставаться в нем, когда приходил на богослужения.

В завещании Людовика отчетливо прослеживается влияние Филиппа де Мезьера. В 1392 году старый рыцарь, которому, по его словам, было шестьдесят с лишним лет, составил духовное завещание. Мы не знаем, давал ли он его принцу для прочтения. Но размышления о смерти, которыми открывается завещание Людовика, и необычные распоряжения насчет организации его похорон напоминают "старого паломника" своей макабрической снисходительностью, которая для молодого принца была еще более удивительной, чем для странного отшельника из монастыря целестинцев.

Как и Мезьер, Людовик Орлеанский хотел, чтобы сразу после его смерти слуги высыпали на его труп полные горсти пепла, поскольку, по его словам, "я есть прах и