Митя задумался.

– Были. Три. Три звёздных момента было.

– Похвастайся. Какими благами они тебе обернулись?

– Первый раз – я ещё был мальчишкой, во второй класс ходил. Я один, а вокруг шпана. Для восьмилетнего маменькиного сынка такая ситуация пострашней вселенской катастрофы. Справился. Первая серьёзная задача в жизни – и справился. Тот звёздный час обернулся для меня разбитым носом. Второй случился, когда я уже работал. И опять я оказался один, а против меня власть, государство, идеология, одним словом, всё, что считается обществом, да ещё и непосредственное начальство тоже против меня. И опять я справился. Повёл себя безупречно правильно. В результате остался без диссертации, и место работы пришлось менять. А третий случился несколько дней назад, – мечтательно вспомнил Митя.

– И что?

– Ничего, – Митя улыбнулся. – Я оказался один на один с самим собой. Тоже справился.

– И что? – повторил Пашка.

– Что – «что»? Ничего. Обматерили меня с головы до ног. А всё-таки я справился.

Павел и Вадик не воспользовались таким выгодным сюжетом и не стали оттачивать на нём своё остроумие.

– Не идти нельзя, а не хочется. Я её живой помню. Так она бы у меня в памяти и осталась бы. Мить, пойдёшь со мной? Мне одной трудно.

Умерла Ленина полузнакомая, полуподруга. У Ленки не поймёшь: то она с человеком вместе – водой не разлить. Каждый день трепятся по телефону, обоюдно в курсе всех домашних дел, часто встречаются, ходят по магазинам, и в Митины уши ежедневно льются всякие истории, связанные с этой Машей, или Валей, или Ниной. А потом ни с того ни с сего они вдруг врозь. Врозь, врозь какое-то время, а затем снова друг друга находят. Ленкина подруга умерла как раз на том этапе, когда они были неразлучны. Митя её знал весьма приблизительно, больше по Лениным рассказам, видел раза полтора.

Помянуть ушедшего человека было намечено в крошечном ресторанчике. Там внутри прибывших ждал заранее накрытый длинный стол. Молчаливое рассаживание вокруг него и ожидание не успевших подъехать затягивалось. Но вот кто-то поднялся и сказал об усопшей несколько добрых слов, остальные вздохнули и тихонько, словно стесняясь, что они всё ещё живы, выпили. Потом поднимались и говорили другие, слышался стыдливый стук вилок и ножей о тарелки. Вокруг стола бесшумно плавали два официанта, подливая в опустевшие фужеры и стопки. Понемногу смущение и робость живых перед смертью прошли, над тризной зашевелился зуд голосов, послышалось: «Передайте мне вон той рыбки, пожалуйста». Одни встали и пошли покурить, у других нашлись темы для беседы. Напротив Мити разговаривали две пожилые женщины, точнее, одна из них – сухощавая, морщинистая, с седой воздушной причёской уверенно вела свою партию, а вторая – тёмноволосая и по-старчески излишне полноватая отвечала немного растерянно.

– Вам обязательно надо креститься, – уверенно убеждала седая. – Я могу стать вашей крёстной матерью. Я объясню, что вам следует сделать.

– У нас семья не религиозная, – слабо отбивалась её жертва. – По-моему, никто из родственников…

– Если бы вы знали, какой замечательный батюшка в церкви, куда я хожу, – не слышала её седая.

– И в святых этих я не разбираюсь. Я очень плохо понимаю, что к чему в церковных делах.

– Не спешите, подумайте. Почитайте Евангелие, и вам многое станет ясно. Там всё просто, – наступала седая. – Я же вижу вы человек добрый и сердечный. Знаете, сколько сейчас людей ходит в церковь, а веры, любви к Богу не имеют? Я уверена, вы не такая. С верой в сердце жить намного легче. Не торопитесь говорить «нет», подумайте.

«И вправду – «Рондо», – вздохнул про себя Митя.

Прибежал Пашка просить взаймы. Хоть сколько-нибудь. Но просто так придти и расписаться в своём банкротстве он посчитал недопустимым, поэтому он сначала затеял «умный» разговор. О человечестве, о жизни, о вообще… Сквозь Пашкины рассуждения проглядывали расплывчатые тени каких-то негодяев, доведших его до безденежья. Митя в душе добродушно похихикивал над приятелем.

И в тот же день, ни с того, ни с сего, безо всяких видимых причин, на пустом месте Митин здоровый глаз изнутри озарился яркой вспышкой.

Всё сызнова. Да сколько ж можно!

«И больница другая, и персонал другой, но атмосфера приёмного покоя та же самая. Наверно, она везде одинаковая. И долгая утренняя очередь, пришибленные, молчаливые люди. И редкие вполголоса произнесённые фразы. И оформление документов очень-очень занятыми женщинами в молочных халатах. Почему женщины в халатах не смотрят на пациентов, почему они задают вопросы отрывисто и требовательно? И те же перегруженные обязанностями медсёстры. Они тоже не смотрят на пришедшего. Я-то опытный, бывалый, мне наплевать, а те, кто пришел сюда первый раз, как пойманные лесные зверёныши – растерянные, испуганные – хотят понять, куда они попали. И хоть бы один сочувствующий взгляд, одно участливо сказанное слово. Медсёстры шагают стремительно, говорят сухо, командным тоном, как будто заранее отгораживают себя от панибратства, шуточек и неуместного здесь флирта. А на самом деле им всё осточертело. Осточертел этот хворый и бестолковый, целый день жужжащий, людской рой, который всё время лезет с вопросами, который надо обслуживать. На такой работе со смешным окладом в кармане медсёстрам любить ближнего непосильно. Скорей бы лечь на койку, забраться под одеяло и сопеть, с нетерпением ожидая завтрашнего дня. Лежать и надеяться».

Начало получилось неплохое: Митю поселили в палату, хотя в коридоре полно коек с больными.

«Дальше тоже – тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо – есть на что опереться надежде: хирург Анна Борисовна внушает доверие. Лицо у неё доброе, на нём читается усталость и привычка самой принимать непростые решения. И отвечать за дело рук своих. А руки у неё обыкновенные, как у домохозяйки. От них зависит, проснусь я послезавтра слепым или зрячим. Нет, на её руки лучше не смотреть, а то захлебнусь надеждой и страхом. Анна Борисовна сможет. Она не ошибётся. Не иметь возможности видеть… до последнего дня… Лучше сразу подохнуть. Анна Борисовна всё равно спасёт. Потому что иначе и быть не может, иначе – конец. Верю, что она всесильна, что у неё всё получится. Верю. Ленка чего-то говорит, говорит, говорит… Ну не могу я сосредоточиться. Только не надо, чтобы она задавала вопросы – отвечу невпопад, она обидится… Сейчас всё уравновесилось, устроилось, выстроилось как-то очень правильно. Звуки, моя вера в Анну Борисовну, настроение Ленки и соседей по палате, цвет стен – не то бежевый, не то розовый, холодный свет из окна… Если это хрупкое равновесие нарушить, то всё рухнет… безвозвратно рухнет, и тогда уже ничего не поможет. Может быть, этот подзатыльник будет не таким страшным, как прошлый. Какой же это садизм: сперва человека оглушить, потом привести в чувство, успокоить, дать ему привыкнуть к нормальной жизни, к работе, а затем снова его по башке… Чтоб не подох от счастья. В школе говорили: «Повторение – мать учения». Чего от меня добиваются? Что я должен выучить? Я готов, только скажите чётко, о чём идёт речь? Я выучу, запомню, и разойдёмся полюбовно. Ленкино пророчество по руке… А что, если эта палата, эти люди – последнее, что я вижу, а с завтрашнего дня для меня начнётся нескончаемая ночь? Кто же это учит, кто распоряжается чужим здоровьем, чужой судьбой? Зачем? И есть ли в этом «зачем» смысл? А может, хотят до такой степени истрепать меня, чтобы после этого стало не страшно умирать? Как же здорово было бросаться в Уссури и бороться, сопротивляться! Как бороться сейчас? С кем? Тогда я думал, что противостою Высшим Силам».