Дискуссия 1923 года завершилась вничью. Троцкий добился принятия антибюрократической резолюции. Сталин и его группа, закрепив свою власть, свели эту резолюцию к бессодержательному тексту, благоглупостей которого никто из верхушки не выполнял. Троцкий оставался в Политбюро, но не принимал практического участия в его деятельности в связи с затяжной болезнью.

Однако как раз январь 1924 года стал рубежом, когда обвинения по адресу Троцкого вышли из кремлевских кабинетов и стали по партийным, а затем и более широким каналам распространяться по всей стране. Связано это было с XIII конференцией РКП (б) (16–18 января 1924 года). Троцкий в связи с болезнью в ней не участвовал.

Еще 8 января в «Правде» было опубликовано сообщение о состоянии здоровья Троцкого, в котором говорилось, что он заболел инфлюэнцой (гриппом) и ввиду лихорадочного состояния и затянувшейся болезни ему предоставлен отпуск не менее чем на два месяца «для специального климатического лечения». Это означало фактическое его отстранение от активного участия в политической жизни, так как в предыдущие два месяца (то есть за время от официально объявленного начала болезни) он, несмотря на заболевание, продолжал активно выступать в печати. Теперь выпады против Троцкого должны были оставаться без ответа.

Все те, кто следил за развитием политической свары, но не знал, что Троцкий действительно болен (а знавших было незначительное число людей), из сообщения о болезни сделали вывод, что Троцкий снят со своих постов. Именно к такому заключению пришел писатель Михаил Булгаков, который записал в дневник в тот же день: «Комментарии к этому историческому бюллетеню излишни. Итак, 8 января 1924 г. Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть он ей поможет».[869]

На партконференции Троцкого публично клеймили за отклонение от ленинизма. Входивший в моду термин «ленинизм» был служебным словцом, изобретенным адептами Сталина, чтобы противопоставить это квазиучение другой квазитеории, которую все чаще с сугубо осуждающими интонациями называли «троцкизмом».

Тон кампании задал Сталин докладом об очередных задачах партийного строительства 17 января и особенно заключительным словом на следующий день.[870] Сталин предъявил Троцкому претензии, что именно он создал оппозицию (хотя на самом деле оппозиция пока не существовала), развязал дискуссию, совершает «антипартийные акты», противопоставив партийный аппарат партии, а молодежь — старым кадрам. Сталин пытался покуражиться над Троцким, заявляя, что этот «патриарх бюрократов» теперь, мол, не может без демократии жить.

Молодой приверженец Троцкого Иван Яковлевич Врачев, стремясь разоблачить сталинское утверждение как провокацию, действовал «от обратного» — он предложил изучить это заявление, чтобы в случае, если оно подтвердится, привлечь виновных к строгой ответственности. Это предложение не нашло отклика.[871]

Однако организационные меры против Троцкого приняты не были. Сталин по-прежнему двигался к единоличной власти поэтапно. Ему необходимо было лишить Троцкого авторитета, которым тот пользовался в широких кругах, и действовал генсек осмотрительно.

Еще одним предостережением Троцкому и его сторонникам должно было послужить решение XIII партконференции о рассекречивании пункта резолюции Десятого съезда «О единстве партии», который давал возможность исключать из состава ЦК и даже из партии членов ЦК, которые вступили бы на путь фракционности.

Восемнадцатого января, то есть в день окончания конференции, Троцкий отбыл в Сухум на лечение. Н. И. Седова вспоминала, что состояние здоровья и самочувствие Льва Давидовича были отнюдь не из лучших. Его лихорадило, подскакивала температура. «Но дорога действовала скорее успокаивающим образом. По мере того, как отъезжали от Москвы, мы отрывались несколько от тяжести обстановки ее за последнее время. Но все же чувство у меня было такое, что везу тяжело больного».[872] Известие о смерти Ленина 21 января 1924 года застало его на вокзале в Тифлисе. Сообщил о произошедшем генсек телеграммой, на которую Троцкий ответил телеграфным же запросом: «Считаете ли целесообразным мое немедленное возвращение в Москву. Физическое состояние делает возможным участие в закрытых заседаниях, но не в публичных выступлениях».[873] Троцкий немедленно позвонил в Москву. Сталин сообщил, что похороны состоятся в субботу и приехать ко времени похорон Троцкий не успеет, поэтому он рекомендует продолжать лечение.[874] Телеграмма, которую Троцкий вслед за этим получил от Сталина, звучала иначе: «Сожалеем о технической невозможности для Вас прибытия к похоронам. Нет оснований ждать каких-либо осложнений. При этих условиях необходимости в перерыве лечения не видим. Окончательно решение вопроса, разумеется, оставляем за Вами. Во всяком случае, просим сообщить телеграфно Ваши соображения о необходимых новых назначениях».[875] Любопытно, что Сталин, отлично зная, что Троцкий еще даже не добрался до места лечения, рекомендовал его «не прерывать».

На самом деле похороны состоялись не в субботу, а в воскресенье, 27 января, о чем стало известно почти сразу, и Троцкий при желании успел бы возвратиться в Москву. Но весть о кончине Ленина не заставила его изменить планы, что было бы естественной реакцией и с политической, и с человеческой точки зрения, независимо от того, успел бы он на похороны или нет. Троцкий объяснял невозвращение тем, что Сталин его обманул насчет даты. Но это надуманное объяснение. Наивным, как это делают некоторые авторы, его нельзя назвать, ибо Лев Давидович был изощренным политиком. Скорее всего, Троцкий этой своей акцией (иначе как акцию его невозвращение назвать невозможно) рассчитывал продемонстрировать Сталину нежелание вновь вступать в борьбу, намерение установить конструктивное сотрудничество с генсеком. Некоторые называли произошедшее «бегством в Сухум».[876]

Совершенно не понимал поведения отца старший сын Лев. Младший сын Сергей все дальше отходил от политики — вначале он увлекался спортом, акробатикой, даже собирался стать цирковым актером,[877] а позже все более увлеченно занимался техникой. Он поступил в Московский механический институт, где успешно учился по специальности «автомобилизм», а по окончании занялся теплотехникой, став известным специалистом в этой области. Лев же вел себя по-иному. Он все глубже погружался в политические споры, приходил к выводу о правоте отца, изучал его работы, стремился их пропагандировать. Лев Седов (сыновья носили фамилию матери) с часу на час ждал возвращения родителей в Москву. Когда же оказалось, что они не приедут, он, по воспоминаниям матери, написал им письмо, в котором «слышались горькое недоумение и неуверенный упрек».[878]