"Он взял меня за руку”, — думает Уилли у себя в конторена шестом этаже, теперь, когда Билл Ширмен остался на пятом. Над егофотографией и демобилизационным удостоверением висит плакат шестидесятых годов.Он не вставлен в рамку и пожелтел по краям, а изображен на нем знак мира. А подним красно-бело-синяя подпись, бьющая в самую точку: “СЛЕД ВЕЛИКОЙ АМЕРИКАНСКОЙКУРИЦЫ”.

«Он взял меня за руку”, — думает он снова. Да, Салливан взялего руку, и Уилли чуть было не вскочил, не кинулся через палату с воплем. Онбыл абсолютно уверен, что Салливан скажет: “Я знаю, что вы сделали, ты и твоидружки Дулин и О'Мира. Ты думал, она мне не расскажет?»

Но ничего подобного Салливан не сказал. А сказал он вот что:“Ты спас мне жизнь, старый друг из нашего родного города, ты спас мне жизнь.Только, бля, подумать! А мы-то так боялись сентгабцев!” Когда он это сказал,Уилли полностью убедился, что Салливан понятия не имеет, что Дулин, О'Мира и онсделали с Кэрол Гербер. Однако мысль, что он в полной безопасности, никакогооблегчения не принесла. Ни малейшего. И пока он улыбался, пожимая рукуСалливана, он думал: “И правильно делали, что боялись, Салл. Правильно, чтобоялись”.

Уилли кладет дипломат Билла на стол, потом ложится на живот.Он засовывает голову и руки в сквозящую, пахнущую машинным маслом темноту междуэтажами и задвигает на место панель в потолке конторы пятого этажа. Конторакрепко заперта; да он никого и не ждет (и теперь и всегда “Разведка земельЗападных штатов” обходится без заказчиков), но лучше обезопаситься. Всегдалучше обезопаситься, чем потом жалеть.

Покончив с конторой на пятом этаже, Уилли опускает крышкулюка на шестом. Тут люк укрыт ковриком, приклеенным к паркету, так что он нехлопает и не соскальзывает.

Уилли поднимается на ноги, стряхивает пыль с ладоней, потомповорачивается к дипломату и открывает его. Вынимает моток канители и кладет надиктофон, который стоит на столе.

— Отлично, — говорит он и снова думает, что Шэрон может бытьнастоящей лапушкой, когда хочет.., а хочет она часто. Он защелкивает дипломат иначинает раздеваться, аккуратно и методично, точно повторяя все, что делал вшесть тридцать, только в обратном порядке — пустив кинопленку назад. Снимаетвсе, даже трусы и черные носки по колено. Оголившись, он аккуратно вешаетпальто, пиджак и рубашку в стенной шкаф, где висит только одна вещь — тяжелаякрасная куртка, недостаточно толстая для парки. Под ней — что-то вродечемоданчика, несуразно громоздкого в сравнении с дипломатом. Уилли ставит рядомс ним свой дипломат Марка Кросса, затем помещает брюки в зажим, старательнооберегая складки. Галстук отправляется на вешалочку, привинченную с внутреннейстороны дверцы, и повисает там в гордом одиночестве, будто высунутый синийязык.

Босыми подошвами он шлепает к одному из картотечных шкафов.Наверху стоит пепельница, украшенная хмурого вида орлом и словами “ЕСЛИ Я ПАДУВ БОЮ”. В пепельнице — цепочка с парой опознавательных знаков. Уилли надеваетцепочку через голову и выдвигает нижний ящик. Поверх всего — аккуратносложенные боксерские шорты цвета хаки. Он надевает их. Затем белые спортивныеноски, а за ними — белая хлопчатобумажная майка, закрытая у горла, а не на бретельках.Под ней четко видные опознавательные знаки на его груди, а также его бицепсы итрицепсы. Они не такие внушительные, какими были в А-Шау и Донг-Ха, но и не такуж плохи для мужчины под сорок.

Теперь, перед тем как он полностью оденется, наступает времяпокаяния, наложенной на себя епитимьи.

Он идет к другому картотечному шкафу и выдвигает другойящик. Его пальцы быстро перебирают тетради в твердых обложках, сначала за конец1982 года, а потом и за этот: январь — апрель, май — июнь, июль, август (летомон всегда чувствует, что обязан писать больше), сентябрь — октябрь и, наконец,последняя тетрадь — ноябрь — декабрь. Он садится за стол, быстро пролистываетгусто исписанные страницы. В записях есть небольшие различия, но смысл у всеходин: “я сожалею от всего сердца”.

В это утро он пишет всего десять минут или около того,придерживаясь сути: “Я сожалею от всего сердца”. По его прикидке он написал такболее двух миллионов раз.., а это еще только начало. Исповедь отняла бы кудаменьше времени, но он предпочитает этот долгий окольный путь.

Он кончает.., нет, он не кончает, а только прерывает на этотдень — и всовывает тетрадь между уже исписанными и чистыми, ждущими своейочереди. Затем возвращается к картотечным шкафам, заменяющим ему комод.Выдвигая ящик над носками, он начинает напевать вполголоса — не “Слышишь ли ты,что слышу я”, но “Двери” — про то, как день уничтожает ночь, а ночь разделяетдень.

Он надевает простую синюю рубашку, потом брюки от полевойформы. Задвигает средний ящик и выдвигает верхний. Там лежат альбом и парасапог. Он берет альбом и несколько секунд смотрит на его красный кожаныйпереплет. Осыпающимися золотыми буквами на нем вытеснено “ВОСПОМИНАНИЯ”. Ондешевый, этот альбом. Ему по карману был бы и более дорогой, но у вас не всегдаесть право на то, что вам по карману.

Летом он пишет много больше “сожалею”, но воспоминаниясловно бы спят. А вот зимой и, особенно ближе к Рождеству, воспоминанияпробуждаются. И тогда его тянет заглянуть в альбом, полный газетных вырезок ифото, на которых все выглядят немыслимо молодыми.

Нынче он убирает альбом назад в ящик, не открывая, ивынимает сапоги. Они начищены до блеска, и вид у них такой, будто они могутдотянуть до трубы, возвещающей Судный День. А то и подольше. Они не простыеармейские, ну нет, не эти. Эти — десантные, 101-й воздушно-десантной. Ну ипусть. Он же вовсе не старается одеться пехотинцем. Если бы он хотел одетьсяпехотинцем, так оделся бы.

Однако оснований выглядеть неряшливо у него не больше, чемпозволить пыли накапливаться в люке между этажами, и он привык одеватьсятщательно. Штанины в сапоги он, само собой, не заправляет — он же направляетсяна Пятую авеню в декабре, а не в дельту Меконга в августе: о змеях и клещахможно не заботиться, — но он намерен выглядеть как следует. Выглядеть хорошоему важно не менее, чем Биллу, а может, и поважнее. В конце-то концов уважениек своей работе и сфере своей деятельности начинается с самоуважения.

Последние два аксессуара хранятся в глубине верхнего ящика:тюбик с гримом и баночка с гелем для волос. Он выдавливает колбаску грима наладонь левой руки и начинает наносить его на лицо — ото лба до шеи. С увереннойбыстротой долгого опыта он придает себе умеренный загар. А кончив, втираетнемного геля в волосы, а потом расчесывает их, убирая пробор — прямо ото лба кзатылку. Это последний штрих, мельчайший штрих и, быть может, самыйвыразительный штрих. От солидного бизнесмена, который вышел из Центральноговокзала час назад, не осталось ничего. Человек в зеркале, привинченном кобратной стороне двери небольшого чулана, выглядит как выброшенный из жизнинаемник. В загорелом лице прячется безмолвная, чуть смирившаяся гордость —что-то такое, на что люди долго не смотрят. Иначе им становится больно. Уиллизнает, что это так — наблюдал не раз. Он не спрашивает, в чем причина. Онсоздал себе жизнь, особо вопросами не задаваясь, и предпочитает обходиться безних.