— Как супруга, Билл? — спрашивает тощий, непрерывно ухмыляющийсязамухрышка с пятого этажа.

— Кэрол? Прекрасно.

— Детишки?

— Оба лучше некуда.

Детей у него нет, а его жену зовут не Кэрол. Его жена,прежде Шэрон Энн Донахью, школа прихода Сент-Габриэля, выпуск 1964 года, но вотэтого тощий, непрерывно ухмыляющийся типчик не узнает никогда.

— Уж конечно, ждут не дождутся праздника, — говоритзамухрышка, его ухмылка ширится, становится чем-то совсем уж непотребным. БиллуШирмену он кажется изображением Смерти, какой ее видят газетные карикатуристы:одни только проваленные глаза, крупные зубы и туго натянутая глянцевитая кожа.Ухмылка эта заставляет его вспомнить Там-Бой в долине А-Шау. Ребята из второгобатальона двинулись туда, будто властелины мира, а вернулись, будто обожженныебеженцы из ада. Вернулись с такими вот проваленными глазами и крупными зубами.Они все еще выглядели так в Донг-Ха, где несколько дней спустя все они вродекак перемешались. В зарослях очень часто вот так перемешивались. А еще тряслисьи спекались.

— Да, просто изнывают, — соглашается он, — но, по-моему,Сара начинает что-то подозревать о парне в красной шубе. — А мысленно онподгоняет лифт, еле ползущий вниз. “Господи, избавь меня от этой дурацкойжвачки”, — думает он.

— Да-да, бывает, — говорит замухрышка. Его ухмылка угасает насекунду-другую, будто говорят они о раке, а не о Санта-Клаусе. — Сколько теперьСаре?

— Восемь.

— А ощущение такое, будто она родилась год, ну два назад.Да, когда живется весело, время так и летит, верно?

— Скажите еще раз и опять не ошибетесь, — говорит он,отчаянно надеясь, что тощий этого еще раз не скажет. Тут наконец расползаютсядвери одного из лифтов, и они толпой входят в него.

***

Билл и замухрышка проходят рядом начало коридора пятогоэтажа, а затем тощий останавливается перед старомодными двойными дверями сословами “ВСЕ ВИДЫ СТРАХОВАНИЯ” на одном из матовых стекол и “ДИСПАН-ШЕРЫАМЕРИКИ” на другом. Из-за этих дверей доносится приглушенный стрекот клавиш ичуть более громкие звонки телефонов.

— Желаю удачного дня, Билл.

— И вам того же.

Замухрышка открывает дверь в свою контору, и на миг взглядуБилла открывается вид на большой венок на противоположной стене. А на окнах —снежинки из пульверизаторов. Он содрогается и думает: “Господи, спаси насвсех…"

Его контора — одна из двух, которые он снимает в этом здании— в дальнем конце коридора. Два темных помещения рядом пустуют уже полгода, чтовполне его устраивает. На матовом стекле его двери надпись: “Специалисты поразведке земель Западных штатов”. На двери — три замка. Один, который был наней с самого начала, плюс два, которые он поставил сам. Он отпирает их, входит,закрывает за собой дверь, защелкивает один замок, затем запирает второй.

В центре комнаты стоит стол, и он завален бумагами, но срединих нет ни единой что-то значащей; просто камуфляж для уборщиц. Систематическион выбрасывает одни и заменяет их другими. На середине стола — телефон, покоторому он иногда звонит, чтобы телефонная компания не выключила его какбездействующий. В прошлом году он приобрел ксерокс, который выглядит оченьсолидно в углу у двери, ведущей во вторую комнату поменьше. Но в употреблениион не был ни разу.

— Слышишь ли ты, что слышу я, чуешь ли ты, что чую я, вкусноль тебе то, что вкусно мне, — напевает он и проходит к двери, ведущей во вторуюкомнату. Внутри полки с кипами таких же бессмысленных бумаг, два картотечныхшкафа (на одном стоит “Уолкман” — его извинения на те редкие случаи, когдакто-то стучит в запертую дверь и никто не отзывается), кресло и стремянка.

Билл уносит стремянку в большую комнату и устанавливает ееслева от стола. Он кладет на нес дипломат, а потом поднимается на триступеньки, протягивает руки над головой (полы пальто раздуваются колоколомвокруг его ног), осторожно отодвигает одну из потолочных панелей. Теперь надним темное пространство, вдоль которого тянутся несколько труб и кабелей. Пылитам нет — во всяком случае, у краев, нет и мышиного помета — раз в месяц онзакладывает туда средство от мышей. Само собой, шастая туда-сюда, он хочетсохранять свою одежду в приличном виде, но не это главное. Главное — уважение ксвоей работе и к сфере своей деятельности. Этому он научился в армии, во времясвоего срока в зелени, и порой он думает, что это вторая по важности вещь извсего, чему он научился в жизни. Самое же важное: только епитимья заменяетисповедь, и только покаяние определяет личность. Этот урок он начал учить в1960 году, когда ему было четырнадцать. И это был последний год, когда он могвойти в исповедальню и сказать:

"Благослови, отче, ибо я согрешил”, а потом рассказатьвсе.

Покаяние очень важно для него.

"Господислави, — думает он в затхлой темноте. —Господислави вас, Господислави меня, Господислави каждого из нас”.

Над этим узким пространством (там бесконечно посвистываетпризрачный ласковый ветерок, принося с собой запах пыли и постанывание лифтов)нависает пол шестого этажа, и в нем квадратный люк со сторонами примерно дюймовтридцать. Билл сделал его сам. Он мастер на все руки, что Шэрон особенно в немценит.

Он откидывает крышку люка, впуская сверху слабый свет, затемхватает дипломат за ручку. Когда он всовывает голову в пространство междуэтажами, по стояку футах в двадцати — тридцати к северу от его позиции с шумомпроносится вода. Через час, когда повсюду в здании люди начнут делать перерывыдля кофе, звук этот станет таким же нескончаемым и ритмичным, как волны,накатывающиеся на пляж. Билл практически его не замечает, как и прочиемежэтажные звуки. Он давно к ним привык.

Он осторожно забирается на верх стремянки, затемподтягивается в свою контору на шестом этаже, оставляя Билла на пятом. Здесь,на шестом, он снова Уилли, как в школе. Как во Вьетнаме, где его иногданазывали “Уилли Бейсбол”.

Эта верхняя контора выглядит как солидная мастерская: наметаллических полках аккуратно положены и поставлены мотки проводов, моторы ивентиляторы, а на письменном столе на углу примостился какой-то фильтр. Тем неменее это все-таки контора: пишущая машинка, диктофон, плетенка для “входящих иисходящих” бумаг, причем полная (тоже камуфляж, и время от времени он меняет ихместами — так сказать, его севооборот), и картотечные шкафы. Очень многокартотечных шкафов.

На одной стене картина Нормана Рокуэлла: семья молится передобедом в День Благодарения. Позади стола в рамке большая фотография Уилли вновенькой форме лейтенанта (снята в Сайгоне незадолго до того, как он получилсвою Серебряную Звезду за действия на месте падения вертолетов в Донг-Ха), арядом — увеличенный снимок его демобилизационного удостоверения с хорошейаттестацией. В удостоверении он значится как Уильям Ширмен, и все его отличияперечислены, как положено… Он спас жизнь Салливана на тропе за той деревней.Так сказано в документе о его награждении Серебряной Звездой, так сказали те,кто пережил Донг-Ха. И, что важнее этих двух утверждений, так сказал самСалливан. Это было первое, что он сказал, когда оба они оказались вместе вСан-Франциско, в госпитале, известном как “Дворец Кисок”: “Ты спас мне жизнь,друг”. Уилли, сидящий на кровати Салливана, Уилли с одной рукой все еще наперевязи и с мазью вокруг глаз, но, по сути, уже вполне в порядке — он ходячий,а тяжело ранен был Салливан. В тот день фотокорреспондент АП сфотографировалих, и это фото появилось в газетах по всей стране.., включая харвичский“Джорнэл”.