– А? что? – обернулся к нему Андрей Антонович, с лицомстрогим, но без малейшего удивления или какого-нибудь воспоминания о коляске икучере, как будто у себя в кабинете.

– Пристав первой части Флибустьеров, вашепревосходительство. В городе бунт.

– Флибустьеры? – переговорил Андрей Антонович взадумчивости.

– Точно так, ваше превосходительство. Бунтуют шпигулинские.

– Шпигулинские!..

Что-то как бы напомнилось ему при имени «шпигулинские». Ондаже вздрогнул и поднял палец ко лбу: «шпигулинские!» Молча, но всё еще взадумчивости, пошел он, не торопясь, к коляске, сел и велел в город. Пристав надрожках за ним.

Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многиевесьма интересные вещи, на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердуюидею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь предгубернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшуютолпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может быть, и нарочнобессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как всякровь прилила к его сердцу. Бледный, он вышел из коляски.

– Шапки долой! – проговорил он едва слышно и задыхаясь. – Наколени! – взвизгнул он неожиданно, неожиданно для самого себя, и вот в этой-тонеожиданности и заключалась, может быть, вся последовавшая развязка дела. Этокак на горах на масленице; ну можно ли, чтобы санки, слетевшие сверху,остановились посредине горы? Как назло себе, Андрей Антонович всю жизньотличался ясностью характера и ни на кого никогда не кричал и не топал ногами;а с таковыми опаснее, если раз случится, что их санки почему-нибудь вдругсорвутся с горы. Всё пред ним закружилось.

– Флибустьеры! – провопил он еще визгливее и нелепее, иголос его пресекся. Он стал, еще не зная, что он будет делать, но зная и ощущаявсем существом своим, что непременно сейчас что-то сделает.

«Господи!» – послышалось из толпы. Какой-то парень началкреститься; три, четыре человека действительно хотели было стать на колени, нодругие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разомзагалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не могиговорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.

Увы! Андрей Антонович не мог разбирать: цветочки еще были вруках его. Бунт ему был очевиден, как давеча кибитки Степану Трофимовичу. Амежду толпою выпучивших на него глаза «бунтовщиков» так и сновал пред ним«возбуждавший» их Петр Степанович, не покидавший его ни на один момент совчерашнего дня, – Петр Степанович, ненавидимый им Петр Степанович…

– Розог! – крикнул он еще неожиданнее.

Наступило мертвое молчание.

Вот как произошло это в самом начале, судя по точнейшимсведениям и по моим догадкам. Но далее сведения становятся не так точны, равнокак и мои догадки. Имеются, впрочем, некоторые факты.

Во-первых, розги явились как-то уж слишком поспешно;очевидно, были в ожидании припасены догадливым полицеймейстером. Наказаны,впрочем, были всего двое, не думаю, чтобы даже трое; на этом настаиваю. Сущаявыдумка, что наказаны были все или по крайней мере половина людей. Вздор тоже,что будто бы какая-то проходившая мимо бедная, но благородная дама быласхвачена и немедленно для чего-то высечена; между тем я сам читал об этой дамеспустя в корреспонденции одной из петербургских газет. Многие говорили у нас окакой-то кладбищенской богаделенке, Авдотье Петровне Тарапыгиной, что будто быона, возвращаясь из гостей назад в свою богадельню и проходя по площади,протеснилась между зрителями, из естественного любопытства, и, видяпроисходящее, воскликнула: «Экой страм!» – и плюнула. За это ее будто быподхватили и тоже «отрапортовали». Об этом случае не только напечатали, но дажеустроили у нас в городе сгоряча ей подписку. Я сам подписал двадцать копеек. Ичто же? Оказывается теперь, что никакой такой богаделенки Тарапыгиной совсем унас и не было! Я сам ходил справляться в их богадельню на кладбище: ни о какойТарапыгиной там и не слыхивали; мало того, очень обиделись, когда я рассказалим ходивший слух. Я же потому, собственно, упоминаю об этой несуществовавшейАвдотье Петровне, что со Степаном Трофимовичем чуть-чуть не случилось того же,что и с нею (в случае, если б та существовала в действительности); даже, можетбыть, с него-то как-нибудь и взялся весь этот нелепый слух о Тарапыгиной, тоесть просто в дальнейшем развитии сплетни взяли да и переделали его в какую-тоТарапыгину. Главное, не понимаю, каким образом он от меня ускользнул, толькочто мы с ним вышли на площадь. Предчувствуя что-то очень недоброе, я хотел былообвести его кругом площади прямо к губернаторскому крыльцу, нозалюбопытствовался сам и остановился лишь на одну минуту расспросить какого-топервого встречного, и вдруг смотрю, Степана Трофимовича уж нет подле меня. Поинстинкту тотчас же бросился я искать его в самом опасном месте; мне почему-топредчувствовалось, что и у него санки полетели с горы. И действительно, онотыскался уже в самом центре события. Помню, я схватил его за руку; но он тихои гордо посмотрел на меня с непомерным авторитетом:

– Cher, – произнес он голосом, в котором задрожала какая-тонадорванная струна. – Если уж все они тут, на площади, при нас так бесцеремоннораспоряжаются, то чего же ждать хоть от этого… если случится ему действоватьсамостоятельно.

И он, дрожа от негодования и с непомерным желанием вызова,перевел свой грозный обличительный перст на стоявшего в двух шагах ивыпучившего на нас глаза Флибустьерова.

– Этого! – воскликнул тот, не взвидя света. – Какого этого?А ты кто? – подступил он, сжав кулак. – Ты кто? – проревел он бешено,болезненно и отчаянно (замечу, что он отлично знал в лицо Степана Трофимовича).Еще мгновение, и, конечно, он схватил бы его за шиворот; но, к счастию, Лембкеповернул на крик голову. С недоумением, но пристально посмотрел он на СтепанаТрофимовича, как бы что-то соображая, и вдруг нетерпеливо замахал рукой.Флибустьеров осекся. Я потащил Степана Трофимовича из толпы. Впрочем, можетбыть, он уже и сам желал отступить.

– Домой, домой, – настаивал я, – если нас не прибили, то,конечно, благодаря Лембке.

– Идите, друг мой, я виновен, что вас подвергаю. У васбудущность и карьера своего рода, а я – mon heure a sonné.[188]

Он твердо ступил на крыльцо губернаторского дома. Швейцарменя знал; я объявил, что мы оба к Юлии Михайловне. В приемной зале мы уселисьи стали ждать. Я не хотел оставлять моего друга, но лишним находил ещечто-нибудь ему говорить. Он имел вид человека, обрекшего себя вроде как бы наверную смерть за отечество. Расселись мы не рядом, а по разным углам, я ближеко входным дверям, он далеко напротив, задумчиво склонив голову и обеими рукамислегка опираясь на трость. Широкополую шляпу свою он придерживал в левой руке.Мы просидели так минут десять.