– Николай Всеволодович, мне какой-то капитан, называющийсебя вашим родственником, братом вашей жены, по фамилии Лебядкин, всё пишетнеприличные письма и в них жалуется на вас, предлагая мне открыть какие-то провас тайны. Если он в самом деле ваш родственник, то запретите ему меня обижатьи избавьте от неприятностей.

Страшный вызов послышался в этих словах, все это поняли.Обвинение было явное, хотя, может быть, и для нее самой внезапное. Похоже былона то, когда человек, зажмуря глаза, бросается с крыши.

Но ответ Николая Ставрогина был еще изумительнее.

Во-первых, уже то было странно, что он вовсе не удивился ивыслушал Лизу с самым спокойным вниманием. Ни смущения, ни гнева не отразилосьв лице его. Просто, твердо, даже с видом полной готовности ответил он нароковой вопрос:

– Да, я имею несчастие состоять родственником этогочеловека. Я муж его сестры, урожденной Лебядкиной, вот уже скоро пять лет.Будьте уверены, что я передам ему ваши требования в самом скорейшем времени, иотвечаю, что более он не будет вас беспокоить.

Никогда не забуду ужаса, изобразившегося в лице ВарварыПетровны. С безумным видом привстала она со стула, приподняв пред собою, как бызащищаясь, правую руку. Николай Всеволодович посмотрел на нее, на Лизу, назрителей и вдруг улыбнулся с беспредельным высокомерием; не торопясь вышел ониз комнаты. Все видели, как Лиза вскочила с дивана, только лишь повернулсяНиколай Всеволодович уходить, и явно сделала движение бежать за ним, ноопомнилась и не побежала, а тихо вышла, тоже не сказав никому ни слова и ни накого не взглянув, разумеется в сопровождении бросившегося за нею МаврикияНиколаевича…

О шуме и речах в городе в этот вечер не упоминаю. ВарвараПетровна заперлась в своем городском доме, а Николай Всеволодович, говорили,прямо проехал в Скворешники, не видавшись с матерью. Степан Трофимович посылалменя вечером к «cette chère amie» вымолить ему разрешение явиться к ней,но меня не приняли. Он был поражен ужасно, плакал. «Такой брак! Такой брак!Такой ужас в семействе», – повторял он поминутно. Однако вспоминал и проКармазинова и ужасно бранил его. Энергически приготовлялся и к завтрашнемучтению и – художественная натура! – приготовлялся пред зеркалом и припоминалвсе свои острые словца и каламбурчики за всю жизнь, записанные отдельно втетрадку, чтобы вставить в завтрашнее чтение.

– Друг мой, я это для великой идеи, – говорил он мне,очевидно оправдываясь. – Cher ami, я двинулся с двадцатипятилетнего места ивдруг поехал, куда – не знаю, но я поехал…

I

Праздник состоялся, несмотря ни на какие недоуменияпрошедшего «шпигулинского» дня. Я думаю, что если бы даже Лембке умер в тусамую ночь, то праздник все-таки бы состоялся наутро, – до того много соединялас ним какого-то особенного значения Юлия Михайловна. Увы, она до последнейминуты находилась в ослеплении и не понимала настроения общества. Никто подконец не верил, что торжественный день пройдет без какого-нибудь колоссальногоприключения, без «развязки», как выражались иные, заранее потирая руки. Многие,правда, старались принять самый нахмуренный и политический вид; но, вообщеговоря, непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальнаясуматоха. Правда, было у нас нечто и весьма посерьезнее одной лишь жаждыскандала: было всеобщее раздражение, что-то неутолимо злобное; казалось, всемвсё надоело ужасно. Воцарился какой-то всеобщий сбивчивый цинизм, цинизм черезсилу, как бы с натуги. Только дамы не сбивались, и то в одном только пункте: вбеспощадной ненависти к Юлии Михайловне. В этом сошлись все дамскиенаправления. А та, бедная, и не подозревала; она до последнего часу всё ещебыла уверена, что «окружена» и что ей всё еще «преданы фанатически».

Я уже намекал о том, что у нас появились разные людишки. Всмутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки.Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые всегда спешат преждевсех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но всё же с определенноюболее или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходноевремя подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не толькобезо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изовсех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того,почти всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которыедействуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно,если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тожеслучается. У нас вот говорят теперь, когда уже всё прошло, что ПетромСтепановичем управляла Интернационалка, а Петр Степанович Юлией Михайловной, ата уже регулировала по его команде всякую сволочь. Солиднейшие из наших умовдивятся теперь на себя: как это они тогда вдруг оплошали? В чем состояло нашесмутное время и от чего к чему был у нас переход – я не знаю, да и никто, ядумаю, не знает – разве вот некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшиелюдишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать всё священное, тогдакак прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор такблагополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные такпозорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещикиТентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиесяжидишки, хохотуны заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы,поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры иполковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубльготовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу;генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики,бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, – всё этовдруг у нас взяло полный верх, и над кем же? Над клубом, над почтеннымисановниками, над генералами на деревянных ногах, над строжайшим и неприступнейшимнашим дамским обществом. Уж если Варвара Петровна, до самой катастрофы с еесынком, состояла чуть не на посылках у всей этой сволочи, то другим из нашихМинерв отчасти и простительна их тогдашняя одурь. Теперь всё приписывают, как яуже и сказал, Интернационалке. Идея эта до того укрепилась, что в этом смыследоносят даже наехавшим посторонним. Еще недавно советник Кубриков, шестидесятидвух лет и со Станиславом на шее, пришел безо всякого зову и проникнутымголосом объявил, что в продолжение целых трех месяцев несомненно состоял подвлиянием Интернационалки. Когда же, со всем уважением к его летам и заслугам,пригласили его объясниться удовлетворительнее, то он хотя и не мог представитьникаких документов, кроме того, что «ощущал всеми своими чувствами», но тем неменее твердо остался при своем заявлении, так что его уже более не допрашивали.

Повторю еще раз. Сохранилась и у нас маленькая кучка особосторожных, уединившихся в самом начале и даже затворившихся на замок. Но какойзамок устоит пред законом естественным? В самых осторожнейших семействах так жеточно растут девицы, которым необходимо потанцевать. И вот все эти особы тожекончили тем, что подписались на гувернанток. Бал же предполагался такойблистательный, непомерный; рассказывали чудеса; ходили слухи о заезжих князьяхс лорнетами, о десяти распорядителях, всё молодых кавалерах, с бантами на левомплече; о петербургских каких-то двигателях; о том, что Кармазинов, дляприумножения сбору, согласился прочесть «Merci» в костюме гувернантки нашейгубернии; о том, что будет «кадриль литературы», тоже вся в костюмах, и каждыйкостюм будет изображать собою какое-нибудь направление. Наконец, в костюме жепропляшет и какая-то «честная русская мысль», – что уже само собою представлялосовершенную новость. Как же было не подписаться? Все подписались.