– Да, я, конечно, – засюсюкал Кармазинов, – выставил в типеПогожева все недостатки славянофилов, а в типе Никодимова все недостаткизападников…

– Уж будто и все, – прошептал тихонько Лямшин.

– Но я делаю это вскользь, лишь бы как-нибудь убитьнеотвязчивое время и… удовлетворить всяким этим неотвязчивым требованиямсоотечественников.

– Вам, вероятно, известно, Степан Трофимович, – восторженнопродолжала Юлия Михайловна, – что завтра мы будем иметь наслаждение услышатьпрелестные строки… одно из самых последних изящнейших беллетристическихвдохновений Семена Егоровича, оно называется «Merci». Он объявляет в этойпиесе, что писать более не будет, не станет ни за что на свете, если бы дажеангел с неба или, лучше сказать, всё высшее общество его упрашивало изменитьрешение. Одним словом, кладет перо на всю жизнь, и это грациозное «Merci»обращено к публике в благодарность за тот постоянный восторг, которым онасопровождала столько лет его постоянное служение честной русской мысли.

Юлия Михайловна была на верху блаженства.

– Да, я распрощаюсь; скажу свое «Merci» и уеду, и там… вКарльсруэ… закрою глаза свои, – начал мало-помалу раскисать Кармазинов.

Как многие из наших великих писателей (а у нас очень многовеликих писателей), он не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть,несмотря на свое остроумие. Но я думаю, что это простительно. Говорят, один изнаших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам,великим людям, иначе и нельзя» и т. д., да еще и не заметил того.

– Там, в Карльсруэ, я закрою глаза свои. Нам, великим людям,остается, сделав свое дело, поскорее закрывать глаза, не ища награды. Сделаютак и я.

– Дайте адрес, и я приеду к вам в Карльсруэ на вашу могилу,– безмерно расхохотался немец.

– Теперь мертвых и по железным дорогам пересылают, –неожиданно проговорил кто-то из незначительных молодых людей.

Лямшин так и завизжал от восторга. Юлия Михайловна нахмурилась.Вошел Николай Ставрогин.

– А мне сказали, что вас взяли в часть? – громко проговорилон, обращаясь прежде всех к Степану Трофимовичу.

– Нет, это был всего только частный случай, – скаламбурилСтепан Трофимович.

– Но надеюсь, что он не будет иметь ни малейшего влияния намою просьбу, – опять подхватила Юлия Михайловна, – я надеюсь, что вы, невзираяна эту несчастную неприятность, о которой я не имею до сих пор понятия, необманете наших лучших ожиданий и не лишите нас наслаждения услышать ваше чтениена литературном утре.

– Я не знаю, я… теперь…

– Право, я так несчастна, Варвара Петровна… и представьте,именно когда я так жаждала поскорее узнать лично одного из самых замечательныхи независимых русских умов, и вот вдруг Степан Трофимович изъявляет намерениеот нас удалиться.

– Похвала произнесена так громко, что я, конечно, должен былбы не расслышать, – отчеканил Степан Трофимович, – но не верю, чтобы моя беднаяличность была так необходима завтра для вашего праздника. Впрочем, я…

– Да вы его избалуете! – прокричал Петр Степанович, быстровбегая в комнату. – Я только лишь взял его в руки, и вдруг в одно утро – обыск,арест, полицейский хватает его за шиворот, а вот теперь его убаюкивают дамы всалоне градоправителя! Да у него каждая косточка ноет теперь от восторга; ему иво сне не снился такой бенефис. То-то начнет теперь на социалистов доносить!

– Быть не может, Петр Степанович. Социализм слишком великаямысль, чтобы Степан Трофимович не сознавал того, – с энергией заступилась ЮлияМихайловна.

– Мысль великая, но исповедующие не всегда великаны, etbrisons-là, mon cher,[195] – заключил Степан Трофимович, обращаясь ксыну и красиво приподымаясь с места.

Но тут случилось самое неожиданное обстоятельство. ФонЛембке уже несколько времени находился в салоне, но как бы никем непримеченный, хотя все видели, как он вошел. Настроенная на прежнюю идею, ЮлияМихайловна продолжала его игнорировать. Он поместился около дверей и мрачно, сстрогим видом прислушивался к разговорам. Заслышав намеки об утреннихпроисшествиях, он стал как-то беспокойно повертываться, уставился было накнязя, видимо пораженный его торчащими вперед, густо накрахмаленнымиворотничками; потом вдруг точно вздрогнул, заслышав голос и завидев вбежавшегоПетра Степановича, и, только что Степан Трофимович успел проговорить своюсентенцию о социалистах, вдруг подошел к нему, толкнув по дороге Лямшина,который тотчас же отскочил с выделанным жестом и изумлением, потирая плечо ипредставляясь, что его ужасно больно ушибли.

– Довольно! – проговорил фон Лембке, энергически схвативиспуганного Степана Трофимовича за руку и изо всех сил сжимая ее в своей. –Довольно, флибустьеры нашего времени определены. Ни слова более. Меры приняты…

Он проговорил громко, на всю комнату, заключил энергически.Произведенное впечатление было болезненное. Все почувствовали нечтонеблагополучное. Я видел, как Юлия Михайловна побледнела. Эффект завершилсяглупою случайностью. Объявив, что меры приняты, Лембке круто повернулся ибыстро пошел из комнаты, но с двух шагов запнулся за ковер, клюнулся носомвперед и чуть было не упал. На мгновение он остановился, поглядел на то место,о которое запнулся, и, вслух проговорив: «Переменить», – вышел в дверь. ЮлияМихайловна побежала вслед за ним. С ее выходом поднялся шум, в котором труднобыло что-нибудь разобрать. Говорили, что «расстроен», другие, что «подвержен».Третьи показывали пальцем около лба; Лямшин в уголку наставил два пальца вышелба. Намекали на какие-то домашние происшествия, всё шепотом разумеется. Никтоне брался за шляпу, а все ожидали. Я не знаю, что успела сделать ЮлияМихайловна, но минут через пять она воротилась, стараясь изо всех сил казатьсяспокойною. Она отвечала уклончиво, что Андрей Антонович немного в волнении, ночто это ничего, что с ним это еще с детства, что она знает «гораздо лучше» ичто завтрашний праздник, конечно, развеселит его. Затем еще несколько лестных,но единственно для приличия, слов Степану Трофимовичу и громкое приглашениечленам комитета теперь же, сейчас, открыть заседание. Тут только стали было неучаствовавшие в комитете собираться домой; но болезненные приключения этогорокового дня еще не окончились…

Еще в самую ту минуту, как вошел Николай Всеволодович, язаметил, что Лиза быстро и пристально на него поглядела и долго потом неотводила от него глаз, – до того долго, что под конец это возбудило внимание. Явидел, что Маврикий Николаевич нагнулся к ней сзади и, кажется, хотел былочто-то ей пошептать, но, видно, переменил намерение и быстро выпрямился, оглядываявсех как виноватый. Возбудил любопытство и Николай Всеволодович: лицо его былобледнее обыкновенного, а взгляд необычайно рассеян. Бросив свой вопрос СтепануТрофимовичу при входе, он как бы забыл о нем тотчас же, и, право, мне кажется,так и забыл подойти к хозяйке. На Лизу не взглянул ни разу, – не потому, что нехотел, а потому, утверждаю это, что и ее тоже вовсе не замечал. И вдруг, посленекоторого молчания, последовавшего за приглашением Юлии Михайловны открыть, нетеряя времени, последнее заседание, – вдруг раздался звонкий, намеренно громкийголос Лизы. Она позвала Николая Всеволодовича.