Внезапно все вокруг вспыхнуло иссиня-белым слепящим светом. Анна зажмурилась, и мир обратился в негатив: светлые силуэты сосен и скал на чуть более темном серо-сиреневом фоне, и скупыми лиловатыми линиями — гигантский столб воды, неподвижный, зависший на стоп-кадре. Море стояло вертикально, едва намеченное полупрозрачной штриховкой, его дикий крик растворился, ушел в ультразвук. А небо сияло запредельным сверканием, и вдруг разломилось трещиной, и снова рухнула тьма.

Под ногами поползла земля, Анна взмахнула руками, не удержала равновесия, упала навзничь. Беседка раскололась надвое, с оглушительным скрипом лопнул парапет, черный провал посередине рос на глазах, растушевываясь и размываясь в темени. Земля поднималась под углом, и Анна покатилась куда-то, уже не пытаясь встать, в лицо ткнулась мягкая весенняя грязь, и еще раз, и еще, — а в промежутках мелькали громадные звезды, они двоились и колебались сквозь толщу нависшей над миром аш-два-о.

И в момент, когда море должно было окончательно обрушиться вниз, прямо в глаза, не желающие больше закрываться и жмуриться, когда оно приблизилось вплотную к логическому финалу — раздавить, смести, уничтожить — Анна увидела Ильму. Девочка стояла на склоне между почти оторвавшимися от земли соснами, вся подавшись, как и они, вперед и вверх. Одетая во что-то летяще-легкое, с непокрытой голой головой и разведенными в стороны тонкими руками. Кажется, она кричала, или шептала, или пела. Вокруг ворочались гигантские стволы и змеились трещины по скале, а вода рушилась все стремительнее и неудержимей, уже дробясь брызгами в полете, и надо было подняться, добежать, успеть, спасти… почему-то это имело значение и смысл.

Только это одно и ничего больше.

* * *

— Ничего, — сказала Ильма. — Ничего не будет. Не бойся.

Анна села и медленно провела по лбу ладонью, стирая налипшую грязь, хотя какое там, руки тоже черны по локоть, неважно. Рассвет растворял жемчужный сумрак, над морем клубились беловатые клочья то ли облаков, то ли тумана. Выступал из полумрака силуэт беседки, накренившийся, оборванный, половинный. Низко нависла над склоном сосна с обнаженными корнями. А по всему побережью, подернутому сероватой зеленью, сверкали россыпи тусклого прошлогоднего льда. Битое стекло. Много-много битого стекла.

Ильма сидела рядом на корточках, обхватив колени тонкими руками. Гологоловая, в одной длинной ночной рубашке с прозрачными рукавами до локтя. Так нельзя, ей же холодно. Анна встряхнулась, выпрямилась, сморгнула несколько раз, потом рывком встала и протянула девочке руку:

— Идем, тебе надо одеться.

Глянула удивленно, с недоумением. Сказала после заминки, как если бы поняла не сразу:

— Нет. Мне не надо.

— Ты простудишься. Пошли, покажешь мне, где твой корпус…

Если он еще есть, сообразила Анна. Минувшая ночь вспоминалась каким-то клочками, обрывками, словно сон под неглубоким наркозом, прошитый голосами из реальности, неотличимыми от сновидений на краю глухой черной ямы. Всего этого быть, конечно, не могло; но что-то же было, и теперь самое главное и навскидку практически невозможное — определить, что именно. Масштаб реальных разрушений. Глобальность катастрофы.

Девочка отвернулась. Смотрела вдаль, подперев кулачками подбородок. Анна присела на корточки и увидела ее профиль — извилистую линию, похожую на изображение тоненького ручейка на топографической карте. Плавная дуга лба уходила высоко-высоко и ровно закруглялась на темени, перетекая в безупречный затылок. Так странно, вдруг поняла Анна, любые волосы, как и шапочка, только маскировали бы эту совершенную красоту, гипнотическую, завораживающую… стоп. Она замерзнет, заболеет. Нужно идти, и немедленно:

— Аля!..

Отозвалась негромко, едва уловимо шевельнув маленьким изгибом губ:

— Меня зовут Ильма.

— Я знаю. Вставай, пожалуйста, пойдем…

— Аля Винниченко умерла.

Боже мой, вздохнула Анна, ну и фантазии, а чего мы хотели, какие еще фантазии могут быть у девочки в таком месте, с таким диагнозом, особенно теперь, после того, что — случилось, показалось?.. Но разбираться мы будем потом. Сначала все-таки отвести ее в тепло, ничего важнее быть сейчас не может.

— Она давно умерла, — сказала Ильма негромко, будто равнодушно. — Уже почти два года. Никто не заметил, потому что она никому не была нужна. У людей так всегда.

— Это неправда, — Анна запнулась; да нет, конечно, правда. Никому. Но все равно: — Твой отец тебя любит. Он говорил, ты чудесная. Идем, холодно.

Пожала узкими плечиками:

— Он не мой отец. И мне никогда не бывает холодно, как ты не понимаешь?

С моря налетел ветерок, небольшой, но студеный, пробирающий насквозь. Ильма внезапно встала каким-то мгновенным движением: только что сидела, обхватив колени — и уже стоит, вытянувшись в струнку под прозрачной рубашкой, подхваченной ветром в летящие складки. Анна поднялась тоже, взяла ее за руку, и вправду неожиданно теплую, пульсирующую на запястье:

— Ильма…

Девочка смотрела мимо нее, поверх плеча, ее темные глаза медленно двигались, будто снимали панораму. Побережье, поняла Анна. Усыпанное кучами битого стекла.

— Люди странные, — сказала Ильма. — Все же знают, что стекло бьется. И что море не прощает, ведь правда? А они все равно. Когда-нибудь мы не сумеем их спасти.

— Кого?

Глянула удивленно:

— Людей.

И вспыхнуло, накатило воспоминанием кошмара: взметнувшаяся вода, много воды, несокрушимая толща, стремительная сила разрушения — аш-два-о. Но ведь этого не было? Растерянная, она огляделась по сторонам. В свете уже окончательно родившегося дня вырисовывалась расколотая надвое беседка, подрытые корни сосен, наклонных теперь каждая под своим углом, потрескавшаяся и покореженная земля, свежий разлом над обрывом… Но море лежало в битом стеклянном ожерелье спокойное и ровное, чуть подернутое рябью, серо-сиреневое с розовыми пестринками догорающего рассвета. Если бы оно и вправду обрушилось ночью на берег всей своей мощью, здесь не осталось бы ничего. Значит — галлюцинация, ложная память? Включая тонкую фигурку навстречу колоссальной волне?..

Или наоборот: все правда. Включая ее.

Перевела взгляд на Ильму, прикрыла на мгновение глаза. Дочь Виктора, дочь Олега… господи, до чего же глупо. Она вообще не человек, и это было очевидно с самого начала. Тем более что она и не пыталась никогда скрыть.

— Ильма, — прошептала Анна, выпуская ее руку, — что теперь будет? Со всем этим… с людьми?

Девочка кивнула, как если бы наконец-то услышала естественный и понятный вопрос:

— Будет очень тяжело. Несколько лет, может быть, и дольше. Но потом постепенно наладится, все опять со всеми договорятся, не совсем, конечно, люди не умеют совсем… И можно будет жить.

Анна усмехнулась:

— До следующего кризиса?