якобы указывающий на то, что она была в уникальных и привилегированных отношениях с собеседником. Ее причудливые заблуждения утихли в течение первых шести недель, и медсестры стали беспокоиться о том, что с возрастающим пониманием ужаса содеянного у нее возникнет сильная опасность суицида. Именно в этот момент Долорес передали мне для «поддерживающей психотерапии» и психодинамической оценки.

Во время своего пребывания в больнице она сформировала пару близких отношений с жестокими пациентами-мужчинами и, несмотря на пристальное наблюдение за этими отношениями со стороны медицинского и сестринского персонала, она забеременела. Для нее это было желанным событием, о чем она часто рассказывала мне на сессиях, описывая желание возместить потерю, забыть, что она сделала, и, как она выражалась, начать «вести нормальную жизнь». Сначала, в свете реального положения вещей, она сопротивлялась этому импульсу и знала, что ей вряд ли удастся получить право воспитывать другого ребенка из-за риска, что она снова попытается его убить. После долгих обсуждений с мультидисциплинарной командой и осознания того, что беременность потребует от нее отмены психотропных препаратов только для того, чтобы после рождения передать ребенка на усыновление, и что это продлит время, которое она, вероятно, проведет в больнице, Долорес решила прервать беременность. Это прерывание на сроке в 12 недель повторило убийство ее дочери и отправило ее в состояние глубокой депрессии, заставив отказаться от фантазий о том, чтобы в мире появилась еще одна «идеальная» девочка-замена. Ее надежда на возмещение ущерба была фактически разрушена, поскольку она снова оказалась в положении убийцы; кроме того, ей было отказано в физическом возмещении ее невыносимой потери.

По мере возрастания количества воспоминаний и снов, Долорес иногда воскрешала в памяти яркие подробности убийства. Они снова были сосредоточены на физических ощущениях в ее теле и на воспоминаниях об окружающей обстановке на тот момент, как при посттравматическом стрессовом расстройстве, но с одной особенностью — будто ее понимание было расположено в ее физическом теле. Память казалась вписанной в основные физические ощущения, которые угрожали уничтожить ее, и, по-видимому, она иногда переживала моменты диссоциации на самой сессии. Она описывала ощущение, что не может купаться в ванне, поскольку это вызывало воспоминания о ране на голове девочки, которую, по ее словам, она способна чувствовать, когда вода касается ее собственной головы. Она могла только принимать душ, поскольку это было менее отчетливо связано с тем днем и ее воспоминаниями о ребенке. Казалось, что ужас непреднамеренного физического насилия, боли, обезображивания и беспорядка был необходим для того, чтобы сосредоточиться на нем, когда думать о потере было уже совершенно невозможно. Опять же это иллюстрировало огромную потребность локализовать эмоции в теле и трудности в реконструкции сознания детей, которых она убивала, или того, что в то время происходило в ее собственном сознании.

Невыносимый парадокс ее убийства, заключающийся в том, что целью было «спасти» Энжел от воображаемого страдания и возможного убийства, также был слишком тяжел для Долорес — даже чтобы просто подумать об этом. В равной степени для нее невозможно было понять, как она, отождествляя себя с жестокой матерью, завидовала любимому ребенку и могла желать причинить страдания другому человеку. На каком-то уровне она соприкасалась с чувством реальной вины, но никогда не признавала свою ответственность за утрату различия между фантазией и реальностью, а также власть над ней ее бредовых убеждений. Вполне возможно, что вина казалась ей чем-то неуместным, поскольку в то время она явно была в состоянии острого психоза. Я задавалась вопросом, не связано ли ее чувство вины с осознанием теперешнего пренебрежения или намеками на ее бессознательную враждебность, поскольку она, похоже, уклонялась от факта своего явно психотического расстройства, считая себя полностью ответственной за смерть Энжел. В этом случае терапевтическая дача заключалась в том, чтобы помочь ей отказаться от чувства вины, тогда как во многих случаях в судебной работе цель как раз обратная — поощрять чувство вины и раскаяния.

Познакомившись с Долорес, узнав о ее огромной ярости по отношению к приемной матери, которая предала ее, и родной матери, которая ее бросила, я сформировала гипотезу о сути ее преступления. Я предположила, что смысл этого убийства был направлен на кого-то другого — на матерей, которые ее бросили; эту же мотивацию к убийству можно увидеть в ее собственной попытке самоубийства — она сама была матерью, которая потерпела неудачу.

Хотя опасность, по мнению Долорес, таилась в той безымянной и безликой «банде мужчин», которые намеревались мучить ее и детей и увековечить их боль и унижение в своем неприличном фильме, эта банда могла быть ею понята как семейная группа незнакомцев, которые растили ее и подвергали насилию. Ее находившиеся вне досягаемости приемная мать, которая обманула, и родная мать, которая отказалась, могли рассматриваться как бессознательные цели ее яростного желания убить. Символически убийство означало также самоубийство, поскольку Энжел представляла и саму Долорес, четырехлетнего ребенка, узнавшего, что ее мать была обманщицей, которая сказала, что девочка им чужая, и этим ее «убила». С самого начала Долорес чувствовала, что никому не может доверять.

Вэллдон показала, что женщины, которые убивают или наносят своим детям вред, ведут себя с ними как с нарциссическими расширениями самих себя, обращаясь с детьми также, как их матери обращались с ними. Признавая глубокую связь между стремлением к убийству и суицидальными побуждениями, мы можем что-то понять в динамике убийства этой глубоко поврежденной молодой женщины. Она не могла воспринимать дочерей как отдельных личностей, воображая, что они являются продолжением ее самой, уязвимой для того пренебрежения, насилия, обмана и окончательного отказа, которые она испытала. Полагая, что вся опасность находится исключительно снаружи, Долорес вынесла свои насильственные побуждения вовне, к своим дочерям — из зависти к ним за то, что они были воспитаны ею, их родной матерью. Несмотря на ее отрицание насилия или пренебрежения ими до совершения преступления, заявления других членов семьи показали, она была к детям небрежна и иногда жестока. Бывало, что она применяла к ним физическое насилие, а также смеялась над ними с друзьями, показывала грязное нижнее белье своей старшей дочери, которое девочка пыталась спрятать. Она организовала вечеринку по случаю четвертого дня рождения Энжел, но не позволила приехать ее друзьям и сокрушалась по поводу скучной вечеринки без друзей. Это казалось символическим воссозданием пустоты и лживости ее собственной детской жизни.

Долорес была непреклонна в том, что она