Клинические примеры

События, которые я собираюсь описать, имели место на еженедельных встречах женской группы, проходящих в отделении, что само по себе создавало для женщин безопасную и закрытую обстановку. На одной встрече группы состоялось доверительное обсуждение потерь детей и того, как разрушительно было бы, если бы кто-нибудь за пределами больницы узнал об этих переживаниях, которые невозможно понять и принять. Женщины в группе явно разделились по своему отношению к потерям. Одна из них от горя не могла связать двух слов, а вместо этого раскачивалась и улыбалась, как ребенок, предлагая нам сладости. Некоторые пациенты производили впечатление детей, воспитываемых в приемных семьях, к которым были очевидно добры, но они чувствовали, что им придется заплатить за это, для чего они следили за тем, чтобы сотрудники были умиротворены и «подкуплены» конфетами и выражениями благодарности. Еще одна женщина, долгожитель отделения, которая длительное время была крайне вспыльчивой, отмечала, что она находилась в отделении на особом положении, что одновременно огорчало и радовало ее. Она так смутилась и рассердилась, что перепутала все слова, когда пыталась описать свой опыт, вспоминая о том, как медсестры успокаивали ее после решения об усыновлении ее сына другими людьми, и рассказывая, как они помогли ей «выпустить пар». Она продолжала описывать свое тягостное чувство «путаницы», которое представляло сложный клубок замешательства, унижения и дезорганизации, как если бы она оставалась без возможностей или надежд.

Эта вспыльчивая женщина говорила о том, что сотрудники «разряжали» ее, использовав образ бомбы, у которой отняли ей мощь и опасность, отменив взрыв. Она рассматривала это как своего рода лишение ее власти, унизительный и болезненный процесс. Персонал в свою очередь, описывал ее как источник «выгорания медсестер». Для меня, как и во многих подобных случаях, это являлось ярким выражением динамики проективной идентификации, в которой она отщепляла и сфокусирован но проецировала свой гнев и отчаяние на медсестер, которые, в свою очередь, были «сожжены» и разрушены переживанием сильнейшей ярости. В ней больше не оставалось гнева, он был эвакуирован в окружающих, не оставалось ничего, она была пуста. Ее опыт разрядки, возможно, заключался в попытке описать этот процесс, который, по моему мнению, имел место на бессознательном уровне. Неожиданное понимание медсестрой того, как эта ярость проецировалась на нее и проявлялась в ее гневных попытках контролировать пациентку, передавалось в словесном описании: «Она нас сжигает изнутри». Через такое описание передается какая-то безжалостность и сила, берущая начало в опыте и психопатологии пациента.

Третья женщина, которая родила ребенка около 15 лет назад и из-за которого провела 11 лет в специальной больнице, как представляется. попыталась рассказать о боли в трауре и поведала о потерях с откровенностью и печалью. Всех этих женщин объединяла потеря детей, неприкосновенности частной жизни, личности, надежды и сексуального достоинства. При обсуждении женщины поделились чувствами уязвимости и разрушенности, особенно в отношении мужчин из отделения, с их сексуально хищным и расторможенным поведением.

Внутри групповой сессии персонал демонстрировал способность воспринимать эти чувства и сдерживать их, но в отделении понимания было мало. Травматические переживания пациентов сохранялись глубоко в памяти, а эмоциональная вовлеченность избегалась. Иногда опыт людей, которые чувствуют себя обесчеловеченными и потерянными, лучше выражается в письменной, нежели в устной форме. Стихотворение женщины из закрытого отделения иллюстрирует сказанное:

Отражения в зеркале

Однажды, в зеркало взглянув, Я вздрогнула: ведь это я! С тех пор боюсь увидеть лик, Глядящий на меня. Как вышло, что я стала тем, Чем называли здесь меня? Боясь признать, что я жива, И отвергая, не хотя. И временами рот немел. И слова не могла сказать. Я в силах делать лишь одно — Писать. (Пациентка А., 2005)

Потери и секреты: самоповреждение

Для многих из этих женщин гнев по поводу их лишений проявляется против них же самих, поскольку они калечат себя, причем в уединении, что еще больше разрушает точки соприкосновения с другими людьми. Я полагаю, что женщины используют свои тела, чтобы сформулировать то, о чем нельзя говорить или думать, — их тела становятся буквально местами сражений и способом общения. Отсюда следует, что самые скрытые и постыдные секреты, такие как сексуальное насилие, как в роли жертвы, так и в роли преступника, по всей вероятности, проявятся в памяти без словесного выражения. То есть описание или обсуждение этих событий является потенциально травмирующим переживанием, и женщина с тяжелым расстройством личности, скорее всего, попытается избежать воспоминаний или закодировать эту память посредством действия. Одним из таких действий является самоповреждение, дающее огромное чувство облегчения и превращающее психическую боль в соматическую. Самоповреждение часто обнаруживается как свершившийся факт, когда гноящиеся шрамы, волдыри и кровь, являясь перед нами, свидетельствуют о тайно содеянном. К тому же это защита от контакта. Кажется, что создается как бы ложная кожа, деформированная и чужая, отделяющая женщину от любого, кто мог бы к ней прикоснуться.

Извращенный аспект самоповреждения, погружение в нарциссический мир, также является мощной защитой от близости. Конкретным примером скрытой природы самоповреждения являются выявленные на рентгеновском снимке одной из женщин, сломавшей руку, около 45 игл, которые она когда-то ввела под кожу, что не было замечено окружающими людьми. Ее невинные, «женские» просьбы, обращенные к трудотерапевту, научить ее вышивать крестиком имели именно эту основную мотивацию, отягощенную обманом, насилием и перверсией.