Внутренний диалог прервался еще одним воспоминанием — еще какой-то важный предмет он видел в комнате. Тут уж он включил свет, огляделся. Вот он, вернее, она, сумочка Наташи. Тут же услужливо явилась следующая, более отдаленная картина: в машине по дороге туда Наташа открывает сумочку, а там книжечка в кожаной обложке, паспорт.

«Нет, мне просто интересно, должен же я знать, с кем… — мысль сбилась, тем более что тело на понукание не откликнулось, — но я же мент, — нажал он, — невежественный мент, плюющий на общепринятые правила поведения, — ноги задвигались, — бесчувственный чурбан, для которого нет ничего святого», — заводил он себя. Руки сами открыли сумочку, достали паспорт, открыли его. С фотографии смотрела Наташа трехлетней давности. «Она еще больше похорошела с тех пор», — умилился Северин и, подняв глаза, прочитал: Шибанская Наталья Ивановна. Он сложил паспорт, положил его в сумочку, задернул молнию, защелкнул замок клапана, поставил сумочку на место, даже зачем-то погладил ее рукой.

«Да я и не сомневался, я просто хотел удостовериться, — оборвал он заикнувшийся о чем-то внутренний голос, — а любимым надо доверять, тут вопроса нет, я и доверяю, сказала бы мне Наташа, что она, положим, Биркина, поверил бы, но я не спрашивал, она не говорила, а мне любопытно…»

Неудержимо захотелось выпить, но не пива. Он вышел в коридор, толкнулся в одну комнату, она оказалась заперта, потом во вторую — оказалась обетованная гостиная. В баре было не очень богато, но это с чем сравнивать. Из коньяков только Курвуазье, Камю и армянский. Быстро опрокинул стопку армянского, это для разгулявшихся нервов, им все равно, для себя же налил в пузатую рюмку Курвуазье, поболтал, вдохнул аромат, принялся смаковать, неспешно передвигаясь по гостиной.

На длинной стене две картины, довольно большие, пятьдесят на семьдесят, где-то так, в золоченых резных рамах, на одной изображение какого-то монастыря, возможно, Троице-Сергиевой лавры, тут он не эксперт, на другой обычный русский пейзаж, ранняя осень, разноцветная роща, неширокая спокойная речушка, потемневшая от времени часовенка у дороги, ничего особенного, но почему-то потянуло туда, в пространство картины, побродить в тишине и покое.

Между картинами большой поясной портрет сурового мужчины в странном одеянии, как в фойе театра, подумал Северин, артист такой-то в роли царя такого-то, только шапки Мономаха не хватает, зато подпись в вычурной виньетке подходящая — Иоанн Васильевич. Еще фотографии, десятки фотографий в рамках, несколько больших — на той же стене, другие за стеклом горок и шкафчиков, на разных тумбочках, полочках и подставках. Мужчины, женщины, дети, вместе и поодиночке, семья, Наташина семья, та, другая.

Вот эта пухлая кроха с лукавым личиком в наряде снежинки с огромным, больше головы, белым бантом — несомненно маленькая Наташа. Опять она, на руках у молодого, весело улыбающегося мужчины, рядом молодая женщина. Даже если бы Северин никогда не видел фотографии дочери Биркиных, он бы сразу узнал ее, хотя она, казалось бы, мало походила на родителей, да и сами они являли полную противоположность. Покойная Вера Васильевна была женщиной пышной, как и положено блондинке, и высокой, особенно на фоне мужа, черты же лица имела некрупные и даже слегка размытые. Дочь взяла у матери рост и отчасти стать, у отца же масть и черты лица, лишь немного смягченные. При этом являла собой истинную и несомненную дочь собственных родителей, более того, удивительно подходила мужчине, стоявшему с ней рядом на фотографии. Не то чтобы они были внешне похожи, но как-то сразу становилось понятно, что эти двое созданы друг для друга, что они две половинки одного целого, что с годами они и станут неразличимы, как две половинки. «Удивительная вещь — генетика! — подумал Северин. — Как подбираются пары, чтобы в итоге создать совершенство». Совершенством была, конечно, Наташа.

Он перевел взгляд на следующую фотографию. Трое молодых, не старше двадцати пяти лет, мужчин с несомненным семейным сходством, которое не могли заглушить даже разные прически и разное одеяние, родные братья, возможно, даже погодки.

Первым Северин определил того, кто стоял справа, потому что только что видел его на другой фотографии. Отец Наташи, Иван, как нетрудно догадаться, без усов и бороды, аккуратно подстриженный, в строгом костюме, светлой рубашке и тщательно повязанном неброском галстуке, бизнесмен, вернувшийся с совета директоров, впрочем, тогда, когда была сделана эта фотография, никаких советов директоров не было.

Стоявший посередине, вероятно, старший из братьев, также несильно изменился, его Северин сразу узнал. Василий Иванович еще не обрел солидности и осанистости профессора и походил, скорее, на молодого доцента со склонностью к экстравагантности — бритая наголо голова, курчавая бородка, длиннополый пиджак, даже не пиджак, а старорежимный сюртук в цветастых разводах, узкие брюки (или панталоны?), на безымянном пальце левой руки все тот же аляповатый перстень. В отличие от широко улыбающегося Ивана, Василий суров, даже надут — или это называется надменностью? — но как-то нарочито, как будто готов в следующее мгновение рассмеяться.

А вот и третий, судя по всему, младшенький. Ни в чем старшим братьям не уступает, ни в росте, ни в мощи, но шалопай, сразу видно. Замшевая куртка с бахромой, рубашка в крупную цветастую клетку, джинсы, высокие ковбойские сапоги, длинные волосы, вместо бороды густая недельная щетина, бороду он потом отпустил…

— Дядя Митя, — сказала Наташа, неслышно подошедшая сзади и пахнувшая свежестью, — он веселый был, заводной, с ним интересно было. Жаль, что он очень редко появлялся, все носился с какими-то, как сейчас говорят, проектами. А позавчера мы его хоронили. Ты извини, что так все получилось.

— Что тут извинять? — спросил Северин, поворачиваясь и привлекая Наташу к себе.

— У тебя, наверно, неприятности были. И вообще… — сказала Наташа.

— Житейское дело, — сказал Северин.

Ему на глаза попался другой парад фотографий. На передней была изображена Наташа в обминку с каким-то прыщавым, много о себе думающим юнцом на фоне Эйфелевой башни.

— Это Париж? — спросил он.

— Конечно Париж. Ты бываешь иногда удивительно смешным, — сказала Наташа с улыбкой и добавила: — Оставайся всегда таким, мне это нравится.

— Нет, ну, всякое бывает, нарисуют какой-нибудь задник или костюм бутафорский наденут, — Северин смешался и нашел единственно правильный выход, поцеловав Наташу. Удовлетворенный ответом, нашел в себе решимость спросить: — А это кто?

— Базиль, — ответила Наташа и поспешно добавила: — Кузен, сын дяди Васи.

— А-а-а, — протянул Северин. Юноша вдруг обернулся вполне симпатичным малым, с открытым умным лицом, немного надутым, но, с другой стороны, чуть наивным. Рядом, как назло, была другая фотография, тоже Париж, легко узнаваемый Собор Парижской Богоматери, на его фоне опять же Наташа, а с ней писаный красавец, раньше бы даже сказали, роковой красавец, в глазах кокаиновая томность, длинный ус щекочет Наташину щеку. — Тоже кузен? — не удержался Северин.

— Да какой кузен?! — отмахнулась Наташа. — Можно сказать, даже и не родственник, так, седьмая вода на киселе. Сашка Юрьевский.