Воята понизил голос, стараясь, чтобы она не слишком испугалась, но Еленка встретила эти слова равнодушно.

– Я двенадцать лет жду, что придёт за мной, – обронила она. – Дивно, что не приходил… Я-то что – доля моя такая, с этими обертунами пропадать. Тебя мне жаль – парень молодой, жить и жить. Какие бесы тебя в наши дела втянули!

– Ничего! «Тии же всуе искаша душу мою, внидут в преисподние земли, предадятся в руки оружия»[74].

– Дай я хоть провожу тебя! Заплутаешь…

– Не заплутаю. А ты себя береги.

С тем Воята поскакал дальше, от Пестов на восток, по дороге на Божеводы. Где свернуть с дороги, он помнил – в прошлый раз посмотрел приметы. А на тропе, стоило ему усомниться, как голос Страхоты шепнул:

– Вон там. Где две сосны.

С таким провожатым точно не стоило утруждать немолодую женщину.

Проезжая по лесной заросшей тропе, Воята мысленно смотрел на себя со стороны и ухмылялся, благо никто не видел: верхом, с рогатиной – ну чисто Добрыня-воевода! Егорий Храбрый! Едет спасать царевну Елисафету от змия Смока – всё, как в сказании. И ведь правда, вздохнул Воята, перестав улыбаться. Артемию, лесную царевну, от змия в Дивном озере никто, кроме него, не спасёт.

Но встречи со змием Воята сейчас нисколько не опасался: до неё ещё надо было дожить. Все эти дни он постоянно молился, прося у Бога показать верный путь. Мысль о том, чтобы своей рукой убить живое существо – пусть не человека и не зверя, а мерзкую, противную естеству помесь того и другого, – претила ему даже сейчас. Кто он такой, чтобы судить и казнить? Отняв чью-то жизнь, назад её не вернёшь. Предав кого-то смерти жалу, убережёшься ли сам? Но сумежского обертуна нужно остановить – не вечно же ему брать в год по человеку?

Что если отец Касьян и правда хочет обменять рябиновый батожок на Апостол? Мысль эта не давала Вояте покоя. Но если так, зачем он назначил встречу в глухом лесу, да ещё и в полнолуние? Не смешны ли эти сомнения? Не поплатится ли он за них жизнью?

– Ты выжди, – в конце концов посоветовала ему Марьица, которой, конечно, были видны все его мучения. – Придёт супротивник твой в человеческом облике и с батожком – поговори с ним…

– Только близко не подходи! – перебил её Страхота с выражением тревожной насмешки. – А то сам получишь тем батожком вдоль спины – зайцем серым запрыгаешь. Да недолго – тут тебе и конец придёт. А коли явится обертун зверем лютым – здесь уж не зевай.

– А Бог рассудит, – добавила Марьица.

Судит ли Бог зверей, подумал Воята? Или обертуны сразу отправляются к Сатане? Ведь Бог сотворил зверей – отдельно, а человека – отдельно. Пытаясь делаться то одним, то другим, обертун нарушает замысел Божий.

Уже смолкли птицы, рассевшись на гнезда, только перекликались соловьи да уныло отвечала им кукушка. На поляне всё было по-старому. В этот раз она вовсе не показалась Вояте зловещей: сейчас бояться нечего, настоящая угроза придёт в темноте… А до темноты у него оставалось достаточно времени, чтобы исполнить все советы Егорки.

– Давай в хлев, – сказал ему Страхота. – В избе – крыша загорится, и ты вместе с нею, а печь слишком мало света даст, да и дымно там будет.

Он был прав: для задуманного гораздо лучше подходила клеть с её земляным полом и почти без крыши. Дверь была ещё на месте, но стояла перекосившись и наполовину склонившись внутрь: кожаные петли сгнили, она не держалась, как положено, а только присохла. Воята без труда её оторвал и поставил рядом, у стены.

До самой темноты он трудился не покладая рук и натаскал целую груду хвороста, чтобы хватило на всю ночь. Правда, ночи сейчас коротки, всего неделя оставалась до Ярилы Старого – самого долгого в году. Настоящая темнота приходит только в самой середине ночи, и то не задерживается. А вместе с темнотой придёт и зверь полнолуния – в этом Воята уже почти не сомневался.

Пока он работал, Дрозд, стреноженный, пасся на поляне. Что с ним делать, задумался Воята, пока ел свой ужин – хлеб с салом и печёными яйцами. Если в ночи явится зверь – как бы не зарезал и коня. Придётся взять его с собой, лишить ночного выпаса.

Солнце садилось, в лесу сгущались сумерки. Воята завёл Дрозда внутрь бывшего хлева и там привязал. Сложил хворост так, чтобы оставалось только поднести огонёк к бересте. Дверь хлева вставил в проём так, что осталась лишь малая щель. Крупный зверь, однако, без труда её сдвинет – ну и пусть…

Ещё днём, до того как заняться топливом, Воята при помощи Дрозда затащил в хлев толстое бревно из леса и установил его наклонно, подвесив тяжеленный комель прямо над входом. Верёвка от него шла к насторожке – толстой рогатой палке, подпирающей бревно. Этой хитрости Вояту научил Егорка и даже нарисовал концом посоха на земле, чтобы попович, не имеющий опыта ловли, точно всё понял. Теперь если кто-то сдвинет дверь и с нею насторожку, бревно тут же на него и рухнет. Егорка сказал, так иногда берут медведей. При силе обертуна, ловушка не удержит его надолго, но долго было и не надо. Дальше Егорка советовал полагаться на самострел.

Когда углы хлева залила тьма, Воята запалил костёр. Топливо в лесу нашлось не самое лучшее, хоть Воята и выбирал сучья посуше; огонь трещал и плевался искрами, благо дым свободно выходил вверх, между голыми стропилами крыши. Искры на волне жара рвались ввысь, будто надеялись воссиять среди звёзд.

Заката за лесом не было видно, но зато Воята увидел луну. Вот она, красавица, белая жена в сияющих белых одеждах. Что бы ни случилось тут, на земле, всякую ночь приставленные ангелы-вожатые выводят белых волов её колесницы на синие поля бессолнечных небес. С тех пор как Марьица рассказала об этом Вояте, он всегда радовался луне, как знакомой. Но теперь она напомнила ему об угрозе – серебряный свет её полного лика человека превращает в чудовище, но какие бы злодеяния сумежский обертун ни творил, красавица взирает на это равнодушно. И если нынче суждено ей увидеть гибель бойкого парамонаря, уронит ли она хоть одну слезу?

Рука невольно потянулась проверить – на месте ли самострел. Воята устроил его под правым боком, готовый к стрельбе, чтобы можно было сразу схватить. Рогатина стояла, воткнутая в землю, слева. Если он с таким снаряжением обертуна