только себя раздували, раздували, раздували! Никаких битников не существует, ебучие идиоты!

Ему явно доставляло удовольствие опровергать литературные мифы.

– Литературу так же хотят держать под контролем, как рыбу и мясо. Рыба и мясо в этой стране отравлены пестицидами и хлоркой. И литература тоже – отравлена фуфлом и блефом. Ничтожество, зависимость и убогость распространились на всю человеческую деятельность без исключения. Поэтому лучше ни черта не делать. Хорошо, что я скоро сдохну. Потому что я не умею бездельничать, как хотел бы. Я постоянно пишу – и мне это надоело до усрачки.

Он разразился хриплым, деланым смехом.

И вдруг спросил с нажимом:

– А в России меня читают?

Я сказал, что читают и уважают.

Я сказал, что у меня есть знакомые, которые его обожают.

И действительно: Алексей Зубаржук, Александр Ревизоров, Олег Мавроматти чтили Берроуза как бога.

И Алина Витухновская.

И Ярослав Могутин.

И многие другие.

Ему было приятно это услышать.

Он снова ушёл в себя и сидел, как богомол в засаде.

И вдруг возгласил:

– How could I? How could I?

И:

– Brion Gysin is a great painter!

А потом очнулся:

– Значит, ты художник? Рисуешь?

Я побагровел и промямлил что-то.

Он хмыкнул:

– Я тоже художник. Писать книги – это мозгоёбство. Мне надоело. Но я и не рисую. Я стреляю.

Я сказал, что мне и моим друзьям в Москве известно, что у него есть свой живописный метод: он стреляет по банкам с краской и таким образом получает изображения на холсте или картоне.

А ещё он стреляет по деревянным дощечкам и делает дыры.

Я сказал, что мне очень хочется взглянуть на его работы.

– Завтра посмотришь, – сказал Берроуз. – Завтра ты даже сможешь поучаствовать в создании моей картины. А сейчас я покажу тебе что-то.

Он кивнул Грауэрхольцу.

Тот нажал кнопку на магнитофоне, стоявшем на книжной полке.

Зазвучала музыка – знакомая до дрожи.

16

Вообще-то я полный профан в музыкальных вопросах, но это был «Танец с саблями» Хачатуряна.

Не узнать его было невозможно.

При первых же звуках этого классического шлягера Берроуз выпрыгнул из своего кресла.

Он скрылся в прилегающей к холлу кухне и тут же вернулся с громадным ножом вроде мачете.

– Вот каким должен быть инструмент артиста! – крикнул он и пустился в пляску.

По-настоящему танцевать он не мог: его еле держали ноги.

Но он умудрялся как-то по-особенному, очень классно крутить шеей, вертеть высунутым языком, вращать глазами и качаться всем телом.

Что касается ножа, то он управлялся с ним весьма ловко.

Я никогда не видел, как танцуют блатные, но телодвижения Берроуза почему-то напомнили именно их – уркаганов.

– Бля, бля, бля, бля, – мне казалось, что именно это он шепчет.

Или: «Ёбс, ёбс, ёбс, сука».

Берроуз был великим скоморохом.

Наконец он утомился и подал знак Грауэрхольцу: музыка прекратилась.

Писатель упал в кресло.

Кресло было на четырёх колёсиках и откатилось вместе с писателем в угол.

– Ты танцевал, как настоящий дервиш, – сказал Томас, ухмыляясь.

– Да, вооружённый дервиш, – проворчал Берроуз. – Видали такого?

– Это было круто, – сказал я.

– Не сомневаюсь, – хмыкнул он. – Я всё делаю круто. Но теперь я устал и хочу спагетти. Том, ты отлично готовишь спагетти. Приготовь нам спагетти с сыром.

Это было сказано с обворожительной улыбкой, но в голосе Берроуза прозвучало то, что Элиас Канетти однажды назвал «жалом приказа».

Томас тут же отправился на кухню.

А Берроуз сказал мне:

– Я вижу, ты ещё сосунок и не расчухал, где оказался. Так я тебе скажу: ты в пироге с какахой. Не задерживайся здесь, а то сам станешь какахой. Или кретином. Америка набита кретинами и дельцами. Нынешняя Америка – падло. Нынешняя Америка – падаль. Нынешняя Америка – повидло с цианидом. Впрочем, она всегда была гнидой. Да и вся эта планета летит в тартарары. Единственное, что необходимо: перестать плодиться и размножаться. Но кретины никогда этого не уразумеют. А дельцам и политиканам это выгодно: они на этом богатеют. Нужна катастрофа, которая урежет население Земли на девяносто процентов. Другой вариант: уход с этой планеты. Ты читал мой роман «The Place of Dead Roads»? В этой книге я утверждаю, что человек – это артефакт, предназначенный для путешествия в космическом пространстве. Только сперва он должен стать этим, черт побери, артефактом. Единственное решение всех проблем: уход с этой планеты. И превращение человека в артефакт, понимаешь?

Он уставился на меня холодными белёсыми глазами и вдруг крикнул:

– Том, как там спагетти?! Скоро?!

– Ещё минутку! – отозвался Томас из кухни.

– Единственным человеком, которого я уважал, был Брайон Гайсин, – сказал Берроуз. – И он любил рассказывать сказку перед сном – каждый вечер одну и ту же сказку. Вот такую: триллион лет назад жил один грязный и вонючий великан-громила. Он никогда не мылся, не брился, не стригся. И однажды он так запаршивел, что ему самому стало противно. Вот он и решил стряхнуть хоть немного слякоти со своих пальцев – чтобы чуть-чуть отстираться. И слякоть с одного пальца упала в пустоту и стала нашей Солнечной системой… Вот и вся, черт побери, сказка.

17

Спагетти вышли на славу.

Сыр оказался настоящим пармезаном.

Взяв вилку, Берроуз молвил:

– Мой тёзка Уильям Шекспир написал однажды: «I must eat my dinner». Это точно.

Все ели в молчании, а потом пили чай с шоколадными конфетами, которые, по словам Берроуза, прислала ему Мадонна.

В свою чашку Берроуз положил сразу три ложки сахара, а потом подумал и ещё одну добавил.

Напившись чаю, Берроуз спросил, ни к кому в отдельности не обращаясь:

– Как вы полагаете, существует ли разрыв между материальным и спиритуальным мирами?

Томас ответил:

– Существуют одни разрывы.

Берроуз посмотрел на него грозно и рявкнул:

– Значит, когда я умру, то уже не смогу писать книги?

Томас спросил:

– Pardon me?

Берроуз расхохотался:

– Я хочу хоть раз написать книгу, которая не будет книгой. Настоящая книга – это отсутствие книги. Производство, которое ничего не производит, кроме отсутствия производства. Маркировка, которая стирает маркировку.

Он сидел нахохлившись, а потом крикнул:

– Человек должен постоянно меняться, чтобы оставаться самим собой! Понимаешь?!

– Понимаю, – умиротворяюще сказал Томас.

– А ты хитрый. Но не слишком, – хмыкнул Берроуз. – Буддисты знали, что никакого субъекта не существует. Всё это иллюзия, морок. Даже книги.

Потом он обратился ко мне:

– Ты думаешь, мёртвые смехотворны? Или живые куда более смехотворны?

Я сказал:

– И те и другие.

Берроуз расхохотался и погрозил мне пальцем: