важным отличием: фигуры Джакометти не имеют револьверов.

А в руке у Берроуза был кольт с коротким толстым дулом.

– My name is Charles Baudelaire! – крикнул он. – Привет из Ада!

Он прицелился в Томаса, но вместо того, чтобы стрелять, рассмеялся и спрятал кольт в кармане.

10

Он подошёл ко мне:

– Так это ты русский?

Я поднялся со стула, чтобы дать ему руку.

Но – боже правый! – мои ноги мне изменили: я слишком много выпил за день и был слишком на взводе.

Вместо того, чтобы приветствовать Берроуза, я упал перед ним на колени и стукнулся башкой о его ноги.

Какой ужас!

11

Я поспешно вскочил и смущённо хихикнул.

Но Берроуз сделал вид, что ничего не случилось.

Он подал мне сухую тёплую руку.

– Меня зовут Уильям, – сказал он. – Всем, что у меня есть, я обязан Брайону Гайсину. The only man I have ever respected.

С этими словами он опустился в кресло.

12

Что один смертный может знать о другом смертном?

Да ничего, пожалуй.

Передо мной сидел иссушенный старик, чьи кости были почти свободны от мяса, а кожа напоминала бензинную плёнку на луже.

Он прожил жизнь, в которой чего только не случилось.

А теперь он ждал смерти, готовился к могиле.

Но что он реально чувствовал, думал?

В тот самый момент, когда сидел передо мной в кресле?

Может, он уже умер?

Или ещё не родился?

После позднего старта в тридцать пять лет его не оставляло желание писать и печатать книги.

Всё, что он думал и чувствовал, было там, на этих страницах.

Но я всё равно ничего не знал, не мог проникнуть в его чувства.

Как он сам сказал, цитируя Верлена: «My past was an evil river».

А его настоящее было для меня тёмным провалом.

13

Короче, я совсем растерялся в присутствии этого мощного старика и гиганта мысли, смахивающего на вооружённого наркомана в распаде.

Я всматривался в его изнурённые черты, как в письмо драгоценной иконы.

Его лицо было совершенно таким, как на фотографиях и в документальных фильмах: породистое лицо белого человека, возжелавшего покорить мир и долго шедшего к этой цели.

Так долго, что ему это надоело.

Так долго, что эта цель измучила его и стала ненужной.

Так долго, что на пути к этой цели он узнал много такого, что его охладило и ужаснуло, но он всё равно продолжал ползти, потому что не знал, что ещё делать.

Как говорил сам Берроуз, в нём жил Мерзкий Дух, от которого он так и не смог избавиться, хотя очень старался и даже обратился по этому поводу к индейскому шаману из племени навахо.

Шаман изгонял из него Мерзкого Духа, стоя перед костром, разведённым в вигваме, изгонял несколько долгих часов, пока Берроуза чуть не хватила кондрашка, а шаман изнемог и потерял голос.

Но, судя по всему, Мерзкий Дух из него так и не вышел.

А может, и вышел – про это знали только Дух и Берроуз.

По словам Берроуза, его Мерзкий Дух был подобен Джону Эдгару Гуверу и Уильяму Рэндольфу Херсту.

Берроуз утверждал, что мог бы запросто стать директором ФБР или газетным магнатом, но стал писателем, потому что это больше ему подходило.

Возможно, Мерзкий Дух предпочёл, чтобы Берроуз сделался писакой, а может, Мерзкий Дух за это на Берроуза злился.

Так или иначе, Берроуз достиг своей цели и стал одним из знаменитейших писателей мира.

А любой добившийся успеха писатель, как говорил знавший Берроуза писатель Норман Мейлер, чем-то похож на агента ЦРУ, или КГБ, или Stasi.

Кагэбэшников Мейлер встречал в Москве на Лубянке, когда занимался там архивом Харви Ли Освальда, чтобы написать толстенную книгу под названием «Oswald’s Tale: An American Mistery».

Вот так-то.

14

Итак, я своего добился: сидел в доме Берроуза в Лоуренсе и внимал его тирадам.

Он говорил очень веско, хотя голос его то и дело срывался.

Он сказал мне:

– Что ты предпочитаешь: чтобы твоя жизнь была похожа на ветер в горах или на песок в пустыне?

Я ответил:

– На ветер в пустыне.

Он поглядел на меня косо и хмыкнул:

– А ты хитрый. Но это не поможет.

Потом он спросил:

– Что такое паранойя?

Я задумался, а он:

– Paranoia is having all the facts. Я – параноик.

И он многозначительно рассмеялся.

Потом он заявил, что ценит русскую литературу.

Именно так:

– Я ценю русскую литературу. Даже больше французской.

Сказал, что ему нравится «Человек из подполья» и роман «Бесы».

Ещё он сказал, что «Бесы» напоминают ему некоторых его друзей и их похождения в Танжере и Европе.

Потом он сказал:

– I like the Russian word for «informer»: STUKACH. Но ты ведь не стукач, русский?

Я сказал, что, конечно, не стукач, и он захихикал:

– Хи-хи-хи… Я шучу, парень… Хум-хум-хум… Хе-хе…

Он замолчал и отпил из стакана водку с кока-колой.

Это был его любимый напиток: America Libre.

Но для меня он окрестил его иначе: RUSSIANAMERICAN ANTI–VIRUS.

Честно говоря, я пил кое-что и похуже.

Эту смесь готовил ему Грауэрхольц, следивший, чтобы всё с его боссом было в порядке.

Грауэрхольц в основном помалкивал, но наблюдал за происходящим, как очень умная и бдительная немецкая овчарка.

А иногда вставлял словечко вроде:

– Не’s a false prophet!

Это могло относиться к кому угодно – кроме Берроуза, конечно.

15

Берроуз умел молчать так же веско, как и глаголить.

Иногда он надолго замолкал, и никто не смел прервать это молчанье.

Мы сидели и пили водку с колой – в полном молчании, как немые.

И вдруг Томас спросил, как Берроуз относится ко всей этой истории с битниками, которая стала достоянием учебников литературы.

Это была провокация – и Берроуз на неё попался.

Он хмыкнул и дёрнулся всем телом.

Вообще, он постоянно дёргался – как кузнечик, пытающийся высвободиться из паутины, в которую угодил после очередного подскока.

Он гаркнул:

– Bullshit! Chickenshit and horseshit! Это всё лажа! Никаких битников не было, их выдумал Гинзберг! Дерьмовые растабары! Трёп, трескотня, балабольство! Весь этот пиздёж о битниках гроша ломаного не стоит.

Он замер, но его губы продолжали содрогаться в презрительном тике.

Он сказал:

– Французские сюрреалисты много галдели, но они, бля буду, и нападали. Они много угождали, но и угрожали. Они много свистели, но и набегали. Они себя выдвигали, но и ударяли. А битники