– Простите меня, Лиза! Я вел себя бесцеремонно.

Лиза печально на него посмотрела, потом отвернулась и сказала, глядя в чашку:

– Сергей Валентинович, я же знаю, что ваша мама и сестра мечтают нас сосватать.

– И как вы к этому относитесь? – спросил он, помолчав.

Лиза пожала плечами.

– То есть вы мне откажете?

– Конечно.

– Почему?

– Потому что вы меня не любите.

– Но, может быть, достаточно того, что?..

– Нет. Этого недостаточно. Для настоящей семьи нужны двое.

– Вам, наверное, непросто живется… – задумчиво протянул Сергей, глядя на Лизу, которая, потупив глаза, нервно звякала чайной ложечкой.

– Почему вы так считаете?

– Мне кажется, вы слишком многого хотите от жизни.

– А зачем довольствоваться малым?

– Ну-у… Можно же остаться вообще ни с чем!

– Значит, так суждено. Если Господь определил мне этот путь, я буду нести свой крест. Есть много возможностей для женщины и вне рамок семьи.

– Вы верите в Бога?

– Да. А вы – нет? Разве не Господь сохранил вас живым и невредимым после стольких лет мытарств? Мы с вашей мамой все время молились за вас.

– Да, я выжил. Но все остальные? За них что – никто не молился? Вы знаете, сколько их было? Тысячи! Десятки, сотни тысяч! Чем они провинилась перед Господом? Женщины, дети! Старики! Господь, говорите?! Где он был, когда… А, ладно. Ни к чему это все. Простите.

Впервые после возвращения Сергей заговорил на эту тему, обычно избегал, как ни наседал на него Ольгин Мишук со своими расспросами. И вот не сдержался.

– Это вы меня простите, Сергей Валентинович, – печально сказала Лиза. – Не надо мне было…

– Да, лучше нам не продолжать этот разговор. Вряд ли мы придем к согласию.

Вернувшись к себе, Сергей решительно достал из ящика письменного стола общую тетрадь, открыл ее и с ненавистью уставился на белый в клеточку листок – он уже давно пытался писать, но ничего не получалось. Как ни старался он забыть пережитое, образы минувшего преследовали Сергея постоянно. В своих вроде бы бесцельных хождениях по Москве он, не сознавая того, обдумывал роман, замысел которого возник помимо его воли, сам собой. Сергей уже представлял себе сюжет и главного героя – в нем причудливо переплетались черты самого Сергея, Николая, возлюбленного Ольги – Черного Лиса и еще одного военного друга – Ромчика. Замыслов-то было много, но текст не складывался: стоило Сергею усесться за письменный стол и открыть тетрадь, как все улетучивалось, и он не мог поднести перо к бумаге.

Эти творческие порывы мучили Сергея с юности. Стихи давались ему легко, он был признанным «датским» поэтом, кропая вирши ко всем праздникам и юбилеям. Сергей умел так имитировать стиль любого поэта от Пушкина до Маяковского, что друзья просто дивовались. Никола пришел в восторг, прочитав как-то идеальный по форме сонет, сочиненный другом за пять минут. Да, импровизатор, талантливый имитатор, лишенный собственного стиля. Сергей прекрасно это понимал.

К тому же в нем очень сильно было развито предчувствие грозящей опасности, гораздо сильнее, чем у сестры. Сергей не всегда осознавал, что именно заставляет его вдруг отменять поездку или сворачивать в другой переулок, но потом становилось ясно, что это было не зря. Он очень хорошо понимал, когда нужно промолчать, когда отойти в сторону, куда не следует соваться и в чем не стоит участвовать, подобно сказочному персонажу, он ловко скользил между струями идеологического дождя, постепенно становившегося все гуще. В нем, как и в сестре, не было никакой революционной романтики, а в последние годы отчим вел с ними весьма откровенные разговоры, никак не способствовавшие укреплению энтузиазма.

В поэзии Сергей тоже чувствовал скрытую угрозу: писать как какой-нибудь Демьян Бедный, он не хотел, а как Мандельштам или Заболоцкий – не осмеливался. Да и не уверен был, что сможет. Совсем недавно прочтя строки, написанные Борисом Пастернаком в начале 1930-х годов, Сергей невольно усмехнулся: «Напрасно в дни великого совета, где высшей страсти отданы места, оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста» – он сам думал тогда точно так же. Но Пастернак в отличие от него стихи все-таки писал.

Сергей вспомнил себя тогдашнего – такого осторожного, такого предусмотрительного и тем не менее все-таки попавшего в мясорубку Гулага. Теперь-то он понимал, что тот юный Сережа просто не знал, о чем писать – ни в стихах, ни в прозе. Душа еще спала, и друг Никола частенько дразнил его, перефразируя строчки Сергея Третьякова: «У тебя румянец тунеядца и вязаный шарф до ушей. И вечно ты хочешь смеяться над серьезью речных голышей!» Да, таким он и был: «мечтатель, фантазер, лентяй-завистник». И эти стихи Миши Кульчицкого, давнего знакомца по Литературному институту, куда он и сам хотел было поступать, но раздумал, – и эти стихи, написанные в 1942 году, тоже были про него, про Сергея!

Почти никого не осталось из прежних друзей – бывших студентов Литинститута, ИФЛИ, Театрального училища… Время собрало свою кровавую жатву. А он выжил! Так, может, затем и выжил, чтобы рассказать? За тех, кто никогда уже не сможет? За Мишу Кульчицкого, за Ромчика, за Черного Лиса – Илью Лисянского…

Точно, так он и назовет главного героя – Илья! Илья Лисневский! Только он будет Белым Лисом – тонкий намек на его собственное прозвище: Седой. И Сергей вывел на верхней строчке: «Темный путь Белого Лиса». Посмотрел – и зачеркнул. Не сказку же он собирается писать! Ладно, название можно придумать и потом… «Илья Лисневский», – написал он на следующей строчке. Или лучше «Лисовский»? Подумал, покатал на языке оба имени… Закрыл тетрадь и раздраженно швырнул ее в ящик – нет, опять сегодня не дастся!

Он сознавал, что раздражение вызвано давешним разговором с Лизой – и почему он вдруг так вспылил? Неужели потому, что девушка решительно его отвергла? Почувствовал себя оскорбленным? Какая-то фитюлька, к тому же явно влюбленная, и нате вам! Но Сергею тут же стало стыдно, и раздражение сменилось привычной вечерней тоской. Теперь-то ему казалось, что семейный союз с Лизой – совсем неплохая идея. «Ну, не люблю я Лизу, и что? – думал Сергей. – Поженились бы, детей завели… Чем плохо? Вон, Ольга своего Мишука тоже не сильно любит, а живут же…»

Но тут же, как всегда при мысли о детях, он почувствовал мгновенный укол боли, вспомнив маленького Гришу, которого никогда не видел, а заодно и Верочку с Николаем. Усилием воли он подавил приступ отчаянного стыда и отвращения к себе, встал и бесцельно походил по квартире, рассеянно съел на кухне пару печений, выпил залпом остывший чай и вернулся в свою комнату, мимоходом прислушавшись к неясному бормотанию за Лизиной дверью: молится! Он вздохнул: «Бог… Бог-то, может, и есть… Только веры в него нету». Пожалуй, никогда и не бывало. Рядом с глубоко верующей матушкой и отчимом-безбожником Сергей с Ольгой выросли совершенными агностиками. Простодушная религиозность Екатерины Леонтьевны была так же далека от них, как материалистические взгляды Валентина Георгиевича: брат с сестрой всегда знали, что существует Нечто, стоящее за повседневной обыденностью, вернее – над ней. Нечто непостижимое и могущественное, наделившее их особой силой и интуицией. Именно оттуда они черпали энергию жизни. И хотя Сергей видел, что в лагере лучше выживали люди верующие, и даже знал некоторых, именно в лагере обретших веру, он понимал, что спасаются они именно своей верой, а не ответным участием Бога, который, казалось, навсегда отвернул свое лицо от их грешного мира. Сергей верил только в себя, в свой собственный путь к тому, что люди называют Богом. И путь этот пролегал не по дороге слепой веры.