был вынужден оставить волчонка. Птица с такими большими и широкими крыльями рисковала жизнью в густом сосновом бору.

Гроза ничком лежала под ветвями орешника и жалобно скулила. Ее не отпускала дрожь, на глазенках наворачивались слезы. Маленькая волчица не чувствовала лап и описалась от страха. Мысли роились у нее в голове, но она не могла ухватиться ни за одну из них. Страх близкой смерти пробудил в ней новое знание: чтобы выжить, нужно бежать и не оглядываться. От желудка филина ее унесли быстрые лапы, которые не раз сослужат ей добрую службу.

Пока Гроза тряслась под кустом, небо совсем посветлело. Из-за макушек сосен начало пробиваться яркое солнце, раскрывшее все ужасы прошедшей ночи. Оно наградило своим сиянием тех, кто все еще мог почувствовать его тепло и насладиться весенним рассветом. Прошло не меньше часа, прежде чем Гроза полностью оправилась от невероятного потрясения и, слегка пошатываясь и путаясь в маленьких коротеньких лапках, побрела к логову, где уже вовсю играли ее братья и сестры.

Глава 5

Иван две недели пролежал в деревенской больнице. Почти все это время он прибывал в состоянии бреда. На фоне инфекции, попавшей в рваную рану, у мальчика начался жар и три дня держалась жуткая температура. Он сильно исхудал и ослабел. У него едва хватало сил на то, чтобы встать с койки и дойти до душа, чтобы вечно недовольная старая медсестра помыла его холодной проточной водой. Она небрежно обращалась со всяким пациентом, попадавшим ей на попечение, не жаловала она и Ивана. Однако к мальчику медсестра была более терпима, чем к местному алкоголику, который являлся частым гостем в бледно-желтых стенах больнички. Только детская тщедушность и глухие рыдания по ночам могли разжалобить каменное сердце старухи. Свое неудовольствие она переложила на мать несчастного, которая очень редко появлялась в палате сына. Медсестра страстно ругала Риту за ее безалаберность в кругу таких же деревенских баб, смачно вырисовывая самые гадкие подробности и украшая историю еще более дикими, правда, вымышленными деталями. Они охотно слушали рассказы старой сплетницы и неодобрительно кивали головами. Все они были охотницы до сказок и пустых разговоров, но ни одна из них не наведалась к больному мальчику. Всю его болезнь, не смыкая усталых слипавшихся глаз, за Иваном следил Владимир.

Старик приходил рано утром, управившись с делами по хозяйству, приносил с собой толстую книгу рассказов для детей. Пока Ивана лихорадило, Владимир читал ему о приключениях храбрых путешественников и про жизнь на других планетах. Множество фантастических историй, когда-то уже прочитанных Рите, накрепко откладывались в уязвимом сознании мальчика. В моменты, когда боль усиливалась и на глаза наворачивались слезы, Иван брал деда за большую грубую руку и тихо, беспомощно шлепая сухими губами, просил его читать еще и еще. Мальчик забывался в этих рассказах и будто бы отделялся от своего непутевого тела. Он чутко следил за тем, чтобы дед не прочел ему один и тот же рассказ в третий, а может, уже и в четвертый раз. Больше всего Ивану нравились невероятные похождения отчаянных храбрецов. Он мог часами слушать истории о Бароне Мюнхгаузене — своем новом личном герое. Владимир старался, как мог, читал до хрипоты и не переставал с тревогой и состраданием смотреть в большие жалкие глаза внука. Болезнь Ивана породнила их, и наконец установила ту незримую связь, что существует между самыми близкими людьми. Мальчик уверенно шел на поправку как физически, так и морально. Он больше не был забитым и совершенно потерянным ребенком. Любовь деда будто бы вернула его к жизни. Иван учился верить людям и строить с ними взаимоотношения, даже однажды осмелился взглянуть прямо в глаза старухе-медсестре, когда она навалила ему в миску холодной манной каши.

— Вы, тетенька, меня простите, но кашка больно холодная… Слиплась вся. Я бы сам подогрел на огне, но вот руки с ногами совсем не слушаются. Подогреете, а?

— Ишь раскомандовался, шелудивый! Ты мне не указывай, что в тарелку класть, мал еще! Дед придет — погреет, коль надо, — пренебрежительно ответила тучная медсестра, гордо вскинув голову. Она стала похожа на индюшку, раскричавшуюся у чана с кормом.

Больше Иван ее ни о чем не просил и не спрашивал, всё одно — откажет и накричит, а разговоров на высоких тонах он не мог переносить на физическом уровне. Услышав, как кто-то бранится и по-черному матерится на всю улицу, Иван весь сжимался и закрывал глаза, словно побитый щенок. Он боялся невидимой руки, что возьмет ремень и пройдется по его исхудавшей спине, обратившись красными полосами и синяками. Мальчик старался избегать негативных воздействий извне, ведь они возвращали его во времена его несчастного существования в серой, грязной и вонючей коммуналке. Он смутно помнил городскую жизнь. Она была застлана густым серым смогом и невыносимым шумом соседей, пронзительно визжавших и взывавших к неким высшим силам за тонкими стенами дома-муравейника. Когда это происходило, мальчик вскакивал среди ночи и судорожно искал мать, но она оставалась холодна к его слабости и предпочитала попрекать его трусостью и недостаточной стойкостью. Иван научился хранить боль в себе, не показывать страха и не плакать на людях. Это умение пригодилось ему и в таежной больничке, где его глухие рыдания воспринимались старухой-медсестрой как нытье и избалованность. Когда вторая неделя его пребывания в палате номер три подошла к концу и рана на ноге окончательно затянулась, пришло время возвращаться в маленький домик на окраине деревни. Из больницы Иван вышел на трех ногах. Тучная медсестра с бульдожьей мордой расщедрилась и выдала ему костыль, чтобы первое время мальчик меньше опирался на пострадавшую конечность.

День выдался не особо солнечный. По небу были размазаны пепельные тучки, пока что мирно пасшиеся в окружении пушистых белых облаков. Казалось, не было ничего примечательного и во Владимире, хромавшем рядом с внуком, стараясь попасть в его темп. Старик указывал на соседские огороды и дома, когда они уходили по узеньким дорожкам из центра деревни. Владимир знакомил Ивана с местными ребятишками, которые жили в этих дворах, стараясь воодушевить его на новые знакомства. Однако мальчик лишь краснел и испуганно мотал головой в знак протеста. Он был еще совсем не готов идти на такие подвиги. Соседи казались ему чем-то совершенно мифическим и тайным, людьми, чьи имена опасно называть вслух.

У судьбы же были свои планы относительно социализации Ивана. Когда он уже поворачивал за угол, чтобы по знакомой улочке зайти в свой дворик, из дырки в высоком деревянном заборе