рыжая лайка не оставляла его одного, когда ему будет страшно и грустно, когда мама опять будет на него злиться, когда прогремит гром… Иван всегда мечтал о друге, пусть и не знавшем его языка, поневоле безмолвном, который мог бы оставаться рядом, когда ему станет трудно.

Можно сказать, что Циля разделяла его стремления, ведь за свою недолгую, но тяжелую собачью жизнь она успела познать одиночество. Она давно вышла из щенячьего возраста, когда мама-собака решала за нее, что она будет есть и где спать, тыкала ее мокрым носом, уводя от опасностей, и оберегала от злых людей. Безусловно, это время можно назвать лучшим в ее жизни. В нем не было ни горя, ни скуки, ни Шурика. Целыми днями она могла возиться с братьями и сестрами, лишь изредка прерываясь на поедание горячей мясной каши, которую почему-то приносили хозяева мамы-собаки. Затем, когда Циля подросла, ее научили охотиться и быть злой. Щенков продали, а ее с удивительно красивой, почти лисьей шубкой подарили лучшему охотнику деревни — тени того, кто остался в памяти людей. Лайка отличалась бойким нравом и громогласным голосом. Всюду ей прочили титулы, победы и невероятные успехи в охоте. На нее заглядывались и люди, и дворовые псы, провожавшие ее взглядом до края их участков. Циля была мечтой во плоти — красивая, крепкая, здоровая и злая в работе собака. Однако Шурик мало ласкал ее, часто бил сапогом по бокам и однажды вылил водку на нос. Циля чуть не лишилась обоняния. Хозяин спивался, пропадая днями, а иногда и целыми неделями. Собака научилась выдерживать голод, но не тоску. Пустота в брюхе волновала ее гораздо меньше, чем жалкое существование в пределах запертого дома с ветхими комнатушками. За стенами раздавался детский смех, возня, песни девушек, идущих к речке. Циле оставалось только спать, мечтая поскорее убежать подальше от набившего оскомину порога. Когда над ее домом разверзалось небо и начинался сильный дождь, она забивалась под дубовую кровать и скулила от обиды и страха. Даже самый храбрый щенок имеет право опасаться грозы, клокочущей над старенькой построечкой.

После непродолжительного разговора с Шуриком Владимир вернулся к внуку с полным мотком лески. Он заметил, что Иван ни на шаг не отходил от собаки и все время держался рукой за ее загривок. На лайке не было ошейника, за который можно было бы ухватиться. Владимир заметил это и покачал головой.

— Надо бы ей ошейник-то соорудить какой-нибудь, а то так побежит — не ухватишь. Эх, Шурик… Даже такой простой вещицы не имел!

Старик внимательнее присмотрелся к собаке. Он приветливо сощурил глаза и взгляд его сделался невероятно мягким. Владимир рассмотрел вытянутую лисью мордочку собаки, хоть она старательно отворачивалась и от непривычки прятала глаза. Циля опасалась мужчин и не спешила к ним в объятия. Ей было гораздо спокойнее на дистанции, вне контроля тяжелой человеческой руки. Владимир не давил на нее и не торопил, пусть привыкает. Он не тянул к ней рук, не старался ухватить за шерсть или даже лишний раз окликнуть. Между ними с первых минут общения установился крепкий нейтралитет. Циля оценила широкий человеческий жест. Сейчас она бегала на свободе, но все же чувствовала невидимый поводок, который связывал ее с новой семьей. Она могла бы давно убежать в лес и уйти жить с волками, однако в ее большом лошадином сердце было живо воспоминание о тепле человеческих рук и огне, который они извлекают из самой настоящей пустоты.

Владимир остановился у ближайшей скамейки, чтобы заменить порванную леску на обеих удочках. Он открыл свой походный набор инструментов, бережно упакованный в жестяную коробку цилиндрической формы, которая когда-то служила для хранения черного чая. Наборы грузил, крючков и кусачки сохранили аромат бергамота, смешавшийся с запахом рыбы и озерной воды. Старик тщательно установил глубину для поплавка, вымеряв ее с помощью пальцев, на глаз, что всегда получалось у него с необычайной точностью. Удочки были готовы к применению. Пришло время продолжать путь. Владимир встал с лавочки. Отряхнул штаны от трухи с сеном, застрявшими между деревянных досок, некогда сбитых вместе несколькими кривыми ржавыми гвоздями. Старик окликнул внука, и они вместе зашагали по направлению к речке, которая протекала у самой деревни. Жители по-прежнему стирали в ней белье, купались и устраивали праздники. К тому же, несмотря на невнушительные размеры, в речке водилось много рыбы, она почти всегда была полноводной. Словом, речушка кормила жителей этого захолустного уголка, так же как и любого лесного зверя, забредавшего к ее берегам в поисках воды. Над ее гладью нависали тяжелые ветви накренившейся от ветра осины. Пышная древесная крона создавала прохладную тень, в которой любили резвиться мальки, пока из глубины за ними наблюдали голодные глаза щуки. Речной берег густо зарос растительностью, и только несколько троп были пригодны для ходьбы. Головы рыбаков надежно прикрывал рогоз, шелестела сочная зеленая трава — настоящая засада. На этих местах не жгли костров и не шумели. Безмолвие маленькой реки нарушали лишь стрекозы, кружившие над водным зеркалом, словно беркуты.

Местные с особой бережностью относились к речушке, запрещали ловлю рыбы сетями и строго следили за порядком на берегу. Никому и в голову не приходило бросить пустую бутылку в заросли, ведь даже самый безнадежный хулиган понимал, что однажды он сам может свалиться в камыш, встретившись с давно забытой, позеленевшей от плесени и мха стекляшкой. Тишина. Покой. Казалось, каждый в этом местечке имел свое дело и ни на минуту не мог от него отвлечься. По-лягушачьи запели запруды, тревожным птичьим свистом отозвались травы, где-то свою жирафью шею вытянула цапля, оглядывая зеркало воды. Одни рыбы хранили безмолвие. Хотя кто знает, может быть, у них есть свой подводный язык, недосягаемый для слабого человеческого слуха. Возможно, рыбы только и делают, что поют, горлопанят на все лады и шепчутся, проплывая стройной стайкой. Правда, в силу своей короткой памяти рыбы были бы склонны часто терять нить разговора и перескакивать с темы на тему, не замечая важных деталей, но это уже формальности. Так уж устроен их мозг. Если же не вдаваться в подробности по поводу рыбьего диалекта, то на закрытом от посторонних глаз островке земли расположились два смелых рыбака — дед и внук. Они подыскали место, где уже лежало широкое бревно и в ил была воткнута рогатая палка — подставка для удочки. Недолго думая, они решили воспользоваться благом цивилизации и лишь воткнули рядом с имеющейся рогаткой еще одну. Теперь можно было ловить рыбу, не опасаясь выронить удочку