саму обзывали слабоумной, отсела от него за другую парту — а вдруг он заразный? И заявила, что от Леши плохо пахнет. Вот ее бы мазали всеми мазями сразу и топленым маслом впридачу — еще бы не так завоняла…

Леша стал чаще просыпать уроки, жаловался, что у него болит голова. Вдобавок — видимо, от всех этих неприятностей, — у него совершенно пропал аппетит. Даже хуже, он чувствовал голод, но от бабушкиных супов и каш его буквально тошнило. Бабушка и любимые макароны с сыром ему готовила, и сладкий молочный суп — все равно невкусно было до омерзения.

Бабушка запирала его на кухне, пока не съест, и кричала через дверь, что он неблагодарный, бабушка целыми днями у плиты корячится, чтобы его вкусненьким накормить, а он плюется, вот завтра бабушка вообще ничего готовить не будет, чтоб он поголодал, сам-то яйца сварить не умеет. Избаловала его бабушка, есть грех, избаловала, хотела, чтобы все у него было, чтобы голода не знал, вот он и капризничает, бесстыжий, в войну люди мякину ели, а у него хочешь — варенье, хочешь — печенье, и плюется еще, физиономию кривит…

Леша дожидался, когда бабушке надоест и она уйдет к себе, а потом тихо выбрасывал всю еду с тарелки в окно. Дворовые кошки уже постоянно дежурили под ним.

Как-то, сидя взаперти на кухне, он полез в холодильник и увидел там заплесневелый кусочек сыра. Бабушка ничего не выкидывала, она всегда обрезала испорченные участки, сушила, перетапливала, замораживала — в общем, не давала еде пропасть… От сыра шел очень приятный запах. Леша взял кусочек, чтобы понюхать, и как-то незаметно положил в рот. Это оказалось невыносимо, до дрожи вкусно, и Леша долго не глотал сыр — перекатывал во рту, рассасывал, надкусывал и снова рассасывал, чтобы продлить удовольствие.

А потом, уже не смакуя, а давясь и зажевывая куски упаковки, он сожрал полоску прогорклого масла, наполовину сгнившее яблоко, пахучую склизкую сосиску, еще что-то, покрытое слоем нежнейшей плесени, и завершил свой пир оставшимися на донышке банки с Нового года грибами в мутном холодце рассола. Впервые за несколько дней он наелся досыта.

Вечером, размазывая по телу прописанную урологом смесь, Леша обратил внимание, как углубились трещины на левой ладони. Будто руку обмазали глиной, а потом глина высохла. Леша осторожно поддел ногтем краешек одной из трещин — мы не знаем человека, который бы не предавался сладостному расковыриванию болячек, — и неожиданно снял довольно большой и плотный лоскут кожи. Причем ему совершенно не было больно — разве что неприятно самую малость. В голове стало горячо, Леша испуганно запыхтел, но потом успокоился, увлеченный изучением себя. Под лоскутом оказался слой другой кожи, красно-бурой, мягкой, покрытой темной слизью. Леша тронул слизь пальцем, она сразу прилипла к подушечке и поднялась вместе с ней полупрозрачным столбиком.

Тут Леша увидел, что у него отошел ноготь. Тот самый, которым он только что поддевал трещину. Полупрозрачная тонкая пластинка приподнялась и съехала немного вбок. Леша попытался приладить ноготь на место, а тот совсем отвалился. Стало немножко больно, словно Леша не очень удачно сорвал заусенец. И прошло. На том месте, где был ноготь, тоже поблескивала другая кожа, покрытая слизью.

Леша лег в постель, исполненный ледяного спокойствия. Теперь он точно знал, что с ним происходит. Он распадался, как тела тех беспечных дурачков из диафильма, которые не спрятались от ядерного взрыва. Он умирал от лучевой болезни. Хоть бабушка и запрещала злым врачам делать ему рентген, и телевизора у них не было, и к отравленным водам реки он даже близко не подходил, его все-таки зацепили невидимые смертоносные лучи. Бабушка говорила, что и молоко бывает радиоактивное, и хлеб, и даже дождь — вдруг тучу из Чернобыля принесло.

Но, скорее всего, радиоактивной была та подвальная тварь. Она ведь запросто могла оказаться мутантом, радиоактивным мутантом, выползшим из какого-нибудь могильника ядерных отходов. Зря бабушка боялась, что «сталинку» рано или поздно расселят, и им придется переезжать в спальный район, где каждый второй дом — тут бабушка обычно делала паузу и показывала два пальца, — построен на таком могильнике. Радиация сама к ним пришла…

И раз Леша умирал, то все стало ненужным. Больше не надо хорошо учиться, чтобы поступить потом в институт, а не в ПТУ на дворника, как пугала бабушка. И бабушку тоже не надо больше бояться. Можно даже сейчас не спать до самого утра, включить свет и читать книжку, или вообще клеить кораблики. Можно делать что хочешь, и пусть бабушка ругается, все равно это скоро кончится, и она будет плакать и всем расхваливать Лешу, а он умрет и встретится в раю с мамой, которую погубили врачи. Бабушка говорила, что все дети попадают в рай, и это весомый аргумент в пользу того, чтобы умереть до восемнадцати.

Как раз наступили выходные, и два дня Леша пролежал у себя в комнате на диване, морально готовясь к тому, как скажет бабушке, что ему больше не надо в школу. За окном шуршал дождь, стучали по карнизу капли, и бабушка не гнала Лешу, как обычно, «дышать воздухом». Под диваном доходили до кондиции утащенные с кухни помидор с подкисшим бочком и несколько кусков зеленоватой колбасы.

Утром понедельника бабушка, как обычно, вошла в его комнату одновременно со звоном будильника. Она отдернула занавеску, и холодный свет осеннего солнца хлестнул Лешу по лицу. Леша вскрикнул и закрылся одеялом. Больно было не только глазам, кожу тоже словно ошпарило.

— А ну вылазь! Чего это ты… — бабушка осеклась, глядя на послушно опустившего одеяло Лешу, и прижала руку ко рту. Потом быстро задернула занавески и сказала: — Вот что… Давай сегодня ленивый день устроим. Помнишь, как в садике?

— Как мама устраивала? — настороженно прошепелявил Леша. Язык как будто распух и ворочался с трудом.

— Как мама, как мама… Полежи сегодня, выспись…

Стукнула дверь, потом Леша услышал, как бабушка говорит с кем-то за стенкой. Собеседника слышно не было — значит, по телефону. Телефон стоял в коридоре, на тумбочке, но когда бабушка не хотела, чтобы Леша подслушивал, она уносила его на кухню — длины шнура хватало. Хотя все равно было слышно.

Бабушка долго говорила, потом долго молчала — слушала, — потом, кажется, начала спорить. До Леши долетали возмущенные возгласы: «Как это не бывает, как это не бывает? А я вам говорю…» Потом что-то грохнуло, звякнуло, бабушка закричала: «Жулик! Все вы жулики! Шарлатаны!