— как гнусно, как стыдно, Господи прости… Но нечего о себе беспокоиться, чай не барыня, надо взять себя в руки, как всегда делала, и выяснить, что там с тварью. И с Лешенькой.

Держась за стену, с трудом переставляя трясущиеся ноги, бабушка вышла в прихожую.

— Лешенька?

Дверь на лестничную клетку была распахнута настежь. Из темного проема тянуло холодом. Опять лампочку вывинтили. И еще, кажется, грохотало что-то в подъезде, внизу, там, где был ход в подвал.

Из квартиры напротив высунулся сонный сосед, молодой мужчина в больших очках и с бородкой. Удивленно посмотрел на перепачканный темной слизью пол, на застывшую на пороге бабушку в одной сорочке. Спросил, не случилось ли чего.

— Нет, — медленно покачала головой бабушка. — Ничего не случилось.

Внизу в последний раз грохнуло, прошуршало и стихло. Сосед прислушался:

— Хулиганят, что ли? Слышите шум?

— Нет, — снова покачала головой бабушка. — Не слышу.

А через неделю после всего этого в вечно затопленном подвале «сталинки» утонул второклашка. Никто так и не понял, как он умудрился утонуть в воде глубиной чуть выше щиколотки. Он плавал в каком-то техническом закутке, лицом вниз, руки по швам, будто даже барахтаться не пытался. Рот, говорят, был распахнут так широко, что порвался в уголках, а глаза вытекли.

Был большой скандал, начальника ЖЭКа уволили по статье, все входы в подвал забрали решетками и заперли, а некоторые даже замуровали. Больше дети в подвал не лазают.

Но трупы там находят по-прежнему.

Великий Умръ

В нашем дворе было целых две помойки — роскошь по меркам старого центра. Но это не мешало жильцам выкидывать свой хлам куда придется и даже жечь его по старинке в кострах возле гаражей. Мусоровоз, с грохотом опрокидывавший по утрам заполненные баки себе в кузов, тоже многое оставлял на земле. Недовольные пенсионерки называли наш двор замусоренным, а дети увлеченно копались в свежих культурных слоях и чего только там не находили. Как видно, к мусору тут во все времена относились легкомысленно — самые удачливые кладоискатели находили кованые гвозди, глиняные черепки и даже старинные монеты. Другим везунчикам доставались монеты уже советские, но тоже каких-нибудь до мурашек далеких годов, прозрачные стеклянные шарики неизвестного предназначения, пуговицы и крышечки. Иногда попадались крупные и почти целые предметы — книги, грампластинки, посуда. Под кирпичной оградой, у которой девочки помладше пышно хоронили голубей, нашли целый пузатый чемодан с вещами — там и одежда была, и очки, и щетка зубная. Набор путешественника, только курицы в фольге не хватало. Позвали чьего-то папу, он сказал, что вещи очень старые, такими еще до революции пользовались, и непонятно, как они сохранились в идеальном состоянии. А потом чемодан исчез, то ли растащили его, то ли он сам скрылся так же внезапно, как и появился.

Ценители таинственного тащили домой и совсем непонятные предметы: какие-то металлические цилиндры, черные тяжелые кубики, стеклянные пластины, миниатюрные капсулы с буковками. Один черный кубик проверили в лаборатории, и оказалось, что от него идет сильная радиация. По крайней мере, так говорили, а еще говорили, что эти кубики светятся в темноте, но только в кромешной, абсолютной темноте — чтобы не было ни единой щели, в которую просачивается свет. Многие экспериментаторы пытались добиться таинственного свечения, но ни у кого не вышло. Возможно, и радиации не было, а кубики были какой-нибудь безобидной деталью от телевизора, но и их, и цилиндры, и пластины нужно было тщательно прятать от родителей. Прятать нужно было вообще все найденное, потому что родители могли выкинуть любую драгоценность только из-за того, что она «с помойки», будь она хоть трижды вымыта с мылом и протерта спиртом.

Взрослые обитатели нашего двора опасались любых вещей, уже бывших в употреблении, купленных с рук или, того хуже, найденных. Причем боялись они не столько заразы, сколько каких-то более тонких субстанций, невидимых глазу спор человеческих бед и проклятий, которые могли оставить на предметах прежние владельцы. И даже подозревали злой умысел со стороны самой вещи, которая лежит себе на видном месте и манит ничего не подозревающих прохожих.

Мало ли, что может случиться, всякое же бывает.

Рассказывали про женщину, которая нашла на тротуаре колечко с красным камушком и через неделю почернела и истаяла на глазах у врачей, которые так и не смогли поставить диагноз. А когда с мертвой попытались снять колечко — оказалось, что оно буквально приросло к пальцу, выпустило шипы, которые проткнули кожу и впились в кость.

И была еще одна история, которая приучила благоразумных жителей нашего двора не трогать старые вещи, особенно неизвестно кому принадлежавшие. Случилась она в те времена, когда на доме с мозаикой еще был цел герб с золотыми колосьями вокруг придавленного серпом и молотом упругого земного шарика.

Сейчас уже никто точно не скажет, где Люся Волкова нашла ту газету. Возможно, газета обнаружилась в знаменитом чемодане со старинными вещами, который возник неведомо откуда среди птичьих могил. Голубиное кладбище было одной из дворовых достопримечательностей — ряды аккуратных холмиков, украшенных цветами, камушками и миниатюрными крестами из палочек от эскимо. Там часто играла Люсина младшая сестра Алька, и сама Люся тоже иногда приходила. Отчего-то возились с пернатыми покойниками в основном девочки — находили, клали в коробочку, закапывали и любовно декорировали могилку. Иногда удавалось раздобыть мертвого хомячка или, если совсем повезет, целую кошку. Взрослым подобные игры не очень нравились, но разорять кладбище они не решались. А философ Лев Вениаминович из углового дома, всегда ходивший в шерстяном берете, говорил, что это совершенно нормально, должны же дети как-то привыкать к смерти.

И вот то ли с голубиного кладбища, то ли еще откуда-то Люся Волкова притащила в свою квартиру в доме с аркой, который стоял у реки рядом со «сталинкой», невероятное сокровище — пожелтевший газетный лист с картинками, на котором все было напечатано вроде бы по-русски, но как-то не очень понятно. Странные лишние буквы делали знакомые слова чопорно-медлительными, мешали читать. Люся не знала, как произносятся эти буквы, поэтому вставляла вместо них универсальный звук собственного изобретения — что-то среднее между икотой и коротеньким «ы». «Лучший магазин-ы в-ы город-ы… — шепотом читала она, водя пальцем по строчкам. — Роскошный выбор-ы шляп-ы, шапок-ы, фуражек-ы…»

Папа объяснил Люсе, что газета дореволюционная, и тогда писали вот так, со странными буквами, которые назывались ерами и ятями. Люсе это показалось логичным — при царе же все было шиворот-навыворот.