— Новый концлагерь создан в Ла-Ринконада-де-Майпу.

— Да, но только для иностранцев.

— Вероятнее, нас переведут на селитряные рудники в Чакабуко…

Как считали многие, кого-то выпустят на свободу, а других распихают по тюрьмам и казармам в Сантьяго.

Первое письмо

28 октября я испытал большую радость — ко мне пришел представитель Международного Красного Креста. Его сопровождали офицер, сержант и два солдата.

Это был швейцарский гражданин. Его провели к Марафонским воротам, где я находился, и в присутствии военных мы поговорили несколько минут через решетку.

— Вы журналист?

— Да. Вернее, был им. Теперь я «военнопленный».

— Вы работали в газете «Эль Сигло»?

— Да.

— Вы знаете, что ваша газета больше не выходит?

— Да. Но будет выходить.

— Надеюсь.

— Спасибо.

— У меня для вас письмо, — и, улыбаясь, он передал мне листок бумаги.

Когда я взглянул на почерк, сердце мое дрогнуло — письмо было от жены! Это была первая весточка от нее и от дочерей.

Прощаясь, швейцарец сказал:

— Послезавтра я вернусь за ответом. Но имейте в виду, что военные прочтут ваше письмо, прежде чем оно попадет к адресату.

Записка от Илии была короткой, очень короткой. Я никогда не забуду этих строк: «Очень обеспокоены твоим положением. Все мы гордимся тобой. У нас никаких осложнений не возникало. Мы любим тебя все больше и больше. Целуем, обнимаем. И.».

Больше ничего. Однако эти короткие фразы означали многое. Особенно меня обрадовало то, что слова «все мы» были подчеркнуты. Речь шла не только о чувствах жены и дочерей; это означало, что моим товарищам известно о том, как я держался перед палачами, и что друзья гордятся мною. Строчка же «никаких осложнений у нас не возникало» совсем успокоила меня, — значит, жена и дочери не были арестованы, не испытали на себе зверского обращения пиночетовской солдатни.

Ночью я спал мертвым сном. Вероятность новых пыток меня нисколько не волновала. Я был совершенно спокоен.

Но новых пыток уже не было, как не было и новых допросов на велодроме.

В тюрьме «Пенитенсиария»

30 октября, около трех часов дня, нас (более 260 человек) втолкнули в автобусы, заставили сесть на пол и накрыться с головой одеялами, чтобы мы ничего не видели и чтобы нас не увидели снаружи. Под охраной вооруженных до зубов карабинеров мы выехали со стадиона. Куда нас везут, мы не знали.

Все прояснилось в 5 часов пополудни: за нами закрылись ворота столичной тюрьмы «Пенитенсиария».

Переступая порог главной тюрьмы страны, я вспомнил, что впервые побывал здесь в 1957 году, когда навещал руководителей профсоюза селитряной промышленности, брошенных сюда по приказу правительства Ибаньеса. Тогда все было по-другому, я шел на свидание к политзаключенным. Теперь я сам попал сюда как политический заключенный и даже как «пленный», захваченный на войне, объявленной моему народу генералами-предателями.

Большинство в нашей группе составляли рабочие меднодобывающей промышленности. Остальные представляли самые различные профессии: строительные рабочие, врачи, правительственные служащие и преподаватели, архитекторы и инженеры, артисты и агрономы, студенты и пенсионеры.

«Пенитенсиария», или, как ее называют сокращенно в народе, Пени, построена в XIX веке. Это огромное сооружение овальной формы с радиально расположенными корпусами и галереями.

В конце узких проходов, называемых «улицами», находятся зловонные, грязнейшие уборные. По обеим сторонам «улицы» расположены кирпичные камеры с железными дверьми и маленькими зарешеченными окошками под потолком. Площадь камеры — восемь квадратных метров. В каждой, как минимум, шесть заключенных.

По старым законам, попранным хунтой, политзаключенных в Чили нельзя было содержать вместе с уголовными преступниками. И тем не менее нас, «военнопленных», отправили в Пени — тюрьму, специально предназначенную для уголовников, осужденных на длительные сроки. Тут же имелось и печально знаменитое место, где приводят в исполнение смертные приговоры.

Для фашистской хунты никаких законов не существует. С угодливого благословения Верховного суда «улицы» и галереи, отведенные для «военнопленных», были объявлены «военной территорией», а их обитателей отделили от всех остальных и предельно ограничили связь с внешним миром.

По прибытии мы были подвергнуты обыску и получили от дежурного начальника внутренней охраны перовые инструкции относительно тюремного распорядка.

Все мы подлежали строгой изоляции. Было сообщено, что нас будут судить трибуналы военного времени (в моем случае этого не произошло, что и явилось решающим обстоятельством моего освобождения. Об этом я еще расскажу далее). Нам сказали также, что о любом нарушении тюремного распорядка будет немедленно сообщаться в министерство обороны, где действует недавно созданный «национальный секретариат по делам задержанных». Свидания нам запрещались, и только раз в неделю родственники могли передать посылку с одеждой или продуктами. Запрещалось переписываться с близкими, слушать радио, читать газеты. Таковы были, в общих чертах, изложенные начальником внутренней охраны «нормы», которыми мы должны были руководствоваться.

2-я и 10-я «улицы» были превращены в место заключения 266 «военнопленных», переведенных сюда с Национального стадиона.

На каждой «улице» располагалось 16 камер. В камерах для уголовников сидело не более чем по три человека. Нас же запихивали по шесть — восемь человек в одно небольшое помещение. Меня бросили в камеру № 21 по 10-й «улице», однако полчаса спустя меня и пятерых моих соседей — рабочих медных рудников перевели в камеру № 52 на 2-й «улице». Причина была проста — в 21-й камере оказались неисправными замки.

В этот же день мы получили первые доказательства того, как отнеслись к нам уголовные преступники. Поскольку мы прибыли в тюрьму после семнадцати часов, когда административные службы уже закончили работу, официальная регистрация нашего прибытия могла быть произведена только на следующий день, что лишало нас права получить хлеб, полагающийся на ужин.

Узнав об этом, уголовники отказались от своих порций хлеба и прислали его нам вместе с сигаретами, спичками и свечами.

Первую ночь мы провели в «Пенитенсиарии» без сна. Никаких постельных принадлежностей нам не дали, пол, на котором мы лежали, был покрыт мусором и нечистотами. Клопы, полчищами ползавшие по стенам, набрасывались на нас с неимоверной жадностью. Огарок свечи быстро догорел, и темнота еще больше затруднила нам борьбу с паразитами.

В 7.30 распахнулись двери камер и 116 заключенных 2-й «улицы» построились на перекличку. Естественно, все были в наличии. Потом мы, насколько возможно, привели себя в порядок и принялись в ожидании завтрака обследовать другие камеры на нашей «улице». Это ведь был теперь наш мир — мир людей, полностью отрезанных от внешнего мира.

Наше внимание привлекли камеры № 69, 70 и 71. Они отличались от остальных натертыми деревянными полами и веселой окраской стен. Объяснение было налицо: на дверях