руководителем полиции. Преступники поняли, что перед ними не профессиональный полицейский, а политический деятель, рабочий-коммунист, и прониклись к нему уважением. Возможно, они испытывали к нему нечто вроде чувства солидарности как к человеку, которого хотя и по иным причинам, но тоже преследует фашистская хунта.

Самоубийцы и освобожденные

Один день сменял другой с угнетающей и страшной монотонностью. Допросы, пытки… Снова допросы и снова пытки.

Иногда эта монотонность нарушалась самым трагическим образом: заключенные, доведенные до отчаяния пытками на велодроме, искали выход в самоубийстве.

Не могу сказать точно, сколько сыновей нашего народа предпочли самоубийство, уход из жизни продолжению ужасных пыток, которым их подвергали чилийские солдаты, ставшие по воле фашистской камарильи зверями в человеческом облике.

Одни вешались в туалете на брючном ремне. Другие бросались вниз с высоких трибун стадиона. И тех и других было немало.

Эти самоубийства удручали нас, пожалуй, больше, чем расстрелы. И еще больнее становилось, когда офицеры, обнаружив очередной труп отчаявшейся жертвы Пиночета, говорили:

— У этого мерзавца, видно, совесть была нечиста. Он нам сэкономил несколько пуль.

Так глумились эти звери в военной форме над трупом человека, которого избиение и пытки довели до отчаяния.

Но наша монотонная жизнь нарушалась не только трагическими событиями.

Случались также мгновения надежды и радости. Наступало время, и по стадиону, усиленный громкоговорителями, разносился голос офицера:

— Лица, чьи имена будут названы, должны тотчас выстроиться на гаревой дорожке напротив черного диска для отправки домой.

Свобода! Долгожданная свобода хоть кому-то из узников Пиночета!

По мере того как офицер зачитывал фамилии, из разных уголков стадиона на гаревую дорожку выходили те, кому предстояло в тот день вернуться домой. Слезы радости текли у них по щекам. И мы, остававшиеся в лапах фашистских палачей, тоже радовались за этих людей.

Объятия, поручения, советы:

— Будь осторожен, товарищ!

— Эти собаки будут следить за тобой…

— Скажи моим старикам, что мы здесь держимся стойко…

— Не забудь поговорить с…

— Позвони моей жене… Скажи ей, что я жив. Пусть не беспокоится.

«Свободен… как солнце на рассвете…»

Эта песня возникала внезапно, неслась со всех сторон, поднималась над стенами стадиона и звенела в вышине, как гимн мятежа и светлой надежды. Но самой заветной была для сердца тех, кто стал жертвою пыток, другая песня. Тихо, без какого-либо сигнала губы всех начинали слитно повторять пламенные слова, и над стадионом, словно шелест бури, ширилась мёлодия!

«Это есть наш последний и решительный бой…»

И, как бы сливаясь в братском объятии с ней, вспыхивала и другая песня узников-революционеров:

«К оружию, граждане!»

И голоса тех, кто пел «Интернационал», и тех, кто исполнял «Марсельезу», сливались воедино, когда гремело: «Мы победим!»

Иногда уходивших на свободу патриотов было немного, иной раз — сотни.

Белые платки, словно порхающие голуби, реяли над всем стадионом. Люди поднимали сжатые кулаки. Те, кто оставался на трибунах, долго вспоминали счастливые улыбки, выражение надежды и решимости на лицах тех, кто уходил из концентрационного лагеря.

Но спустя несколько дней мы с горечью убеждались, что недаром предостерегали тех, кого выпускали из-под стражи: — Будь осторожен, товарищ!

Многие из них… снова возвращались на стадион. Некоторые даже не доходили до дома. Солдаты хунты хватали их на улицах, прилегающих к стадиону. Иногда это происходило и на Греческом проспекте, если карабинерам удавалось очистить эту улицу от наших родных и близких, которые постоянно дежурили у главных ворот стадиона. И снова допросы и пытки. И опять они шагали в рядах «недопрошенных».

Некоторых узников стадиона «выпускали на свободу» по три-четыре раза и вновь хватали, целыми днями подвергая «интенсивной обработке» в камерах пыток на велодроме.

К концу моего пребывания на Национальном стадионе наши тюремщики перебрали, казалось, уже все возможные варианты размещения и перетасовки узников. При этом они действовали по какой-то совершенно непонятной логике. Скажем, сначала людей распределяли по одному принципу. На следующий день кому-либо из начальников лагеря приходило в голову, что группы арестованных следует формировать иначе. А вскоре шел в ход еще какой-нибудь вариант.

Для регистрации и перерегистрации мы со своим убогим скарбом (убогим потому, что многие посылки с одеждой, сигаретами и продуктами, которые нам посылали родственники и, в знак солидарности, люди со всех концов нашей страны, прилипали к рукам «благодетельных дам» из чилийского Красного Креста, которые сотрудничали с тюремщиками на стадионе) выстраивались на гаревой дорожке и часами выслушивали вновь измененный перечень наших фамилий, который зачитывал в микрофон офицер, стоявший на главной трибуне под навесом.

Эта процедура длилась часами, так как узников было несколько тысяч.

Нас начинали выстраивать на гаревой дорожке часов в шесть утра. К 7.30 мы уже все стояли там, целиком заполняя поле, которое раньше служило ареной для легкоатлетических соревнований. Затем в течение нескольких часов нас перетасовывали и разводили по новым местам заточения — раздевалкам и трибунам.

Эти постоянные перемещения были тягостны еще и потому, что тюремщики «забывали» о нашей пище, и хоть немного утолить голод удавалось лишь в обед, который раздавали около четырех часов дня.

Цель этих постоянных перетасовок мы истолковывали по-разному. Если нас распределяли строго по алфавиту, то серьезных опасений не возникало — речь обычно шла об элементарном «упорядочении». Но если перемещение производилось по «принципу лотереи», догадки строились самые разные, в особенности если в одной и той же раздевалке или в одном и том же секторе рядом с известными лицами оказывались люди, не игравшие никакой значительной роли ни в правительстве, ни в партиях Народного единства.

— Люди из этой раздевалки будут освобождены условно, а из этой выпустят всех, но под домашний арест, — строил догадки один.

— Всех из этой камеры будет судить военный трибунал, — высказывал предположение другой.

— Нет, нет. Их освободят, но не разрешат уезжать из Сантьяго дальше чем на 30 километров, — возражал третий.

— Нет, — замечал еще один, — им разрешат свободное передвижение, но об отъезде они должны будут информировать полицейские или военные власти по месту жительства, а по прибытии на место — представляться начальнику местного гарнизона.

Мы пытались прояснить ситуацию у военных, однако ответ неизменно был один:

— Сами не знаем. Здесь никто ничего не знает. Здесь надо только подчиняться.

Непонятная суматоха, однако, все усиливалась. Заключенных тасовали и перетасовывали. Ясно было одно: скоро Национальный стадион должны освободить для проведения спортивных состязаний.

Начали красить стены и трибуны, мыли служебные помещения. Однажды приехали с «проверкой» представители ФИФА и футбольной ассоциации Чили.

Стало очевидно, что со стадиона нас эвакуируют, но куда — неизвестно. По этому поводу заключенные также строили