Разгладив чистый лист, Седой принялся записывать всё, что удалось узнать. Передаст письмом через своих. Как знать, когда свидятся, а утаивать такое не имел права. Мальчишке не мешало бы принять себя, простить за то, что натворил, встретиться со своим внутренним демоном лицом к лицу, а эти знания могли бы стать достойным оружием. В конце концов, не имея ни малейшего представления о своих предках, полностью познать себя невозможно.

Тёмная густая кровь, взгляд, полный безысходности, синяя полоса на стали. Твин переживала этот кошмар вновь и вновь, стоило лишь закрыть глаза.

Альтера бесследно исчезла, вот уже третий день от неё ни звука. Впрочем, так даже лучше: пока нужно разобраться в себе и как с этим жить дальше. Конечно, к ней накопилась уйма вопросов, но они подождут. Важнее выяснить, кем в действительности ей приходится принцепс, и, если подозрения подтвердятся… Даже представить сложно — что будет после.

Рядом кто-то прочистил горло. Твин вздрогнула, оглянулась. Восемьдесят Третья с укором качала головой, скрестив руки на груди:

— Так дело не пойдёт, Пятьдесят Девятая.

— Прости, — шмыгнула она носом. — Не заметила тебя.

— Да пробеги здесь взвод гвардейцев, ты даже не моргнёшь, а мне потом отвечать, вдруг что!

Твин виновато опустила глаза. Подставлять старшую не хотела, но стоило остаться наедине с собой, и тут же проваливалась в своего рода транс, не замечая ничего вокруг. Оставались только мысли, замыленные образы, силуэты и ноющее чувство тоски — предвестницы перемен.

— Я дам тебе два дня, — произнесла Восемьдесят Третья тоном, не терпящим возражений. — Разберись уже с этим, наконец. И чтобы после никаких косяков, ясно?

Твин энергично закивала, в очередной раз удивляясь умению старшей понять, проявить сострадание. Когда способен пережить чужую боль как собственную, наверное, сложно оставаться безучастным.

Восемьдесят Третья сжала её руку и склонилась над ухом:

— Поговори с ним. Он ждёт тебя.

От её слов внутри похолодело. Сама же хотела этого, так почему ноги вдруг стали ватными, а в животе образовался мерзкий ледяной ком?

— Иди, — мягко подтолкнула старшая. — Я тебя заменю. Два дня, слышишь? Не подведи меня, иначе собственноручно обхожу хлыстом так, что месяц на спине спать не сможешь.

Окинув её благодарным взглядом, Твин поспешила к кабинету принцепса. Разговор обещал быть непростым. Не раз задавалась вопросом: нужно ли оно вообще? Может, взять пример с Харо и забить на всё? Какая, к чёрту, разница, отец он ей или нет? Разве это вернёт маму? Разве это сделает её свободной?

Какой в этом смысл и для чего он захотел так цинично вломиться в её жизнь? Для чего нужны ответы, уже изначально бессмысленные в самом своём существовании? Глупо надеяться, что полегчает, а вот расковырять старую рану — проще некуда. Нужна ли эта боль сейчас, когда совсем одна, когда потеряла самое ценное…

Твин собрала всю свою смелость в кулак и постучала в дверь, которая тут же распахнулась. Принцепс, бледный, как бумага на столе за его спиной, вымученно улыбнулся и посторонился, пропуская внутрь.

— Рад, что ты решилась, — волнения в голосе даже не скрывал.

Она не знала, что ответить. Да что там, не знала, как себя вести и как его называть.

— Это было не просто… господин.

Он осторожно сжал её плечи и заглянул в глаза:

— Не называй меня так, умоляю!

От прикосновения Твин съёжилась, грудь сдавило стальным обручем, мерзкий комок горечи и обиды царапал горло, душил, норовил вылиться слезами.

— И как же мне к вам обращаться?

— Можешь по имени, можешь называть отцом… если захочешь, конечно.

— Отец… — впервые за всю жизнь Твин произнесла это слово осознанно, в его истинном значении — не вскользь, не втиснутым между фраз, а так, как и должно было произноситься ещё в далёком детстве.

Видимо, принцепс вообразил себе, что уже признала в нём родителя, и заключил в крепкие объятья:

— Дочка… Как же ты похожа на свою мать, даже голос…

Твин осторожно оттолкнула его, отшагнула, обозначив дистанцию. Не дурак, поймёт. К чёрту эти сопли, пусть сначала объяснит, почему его не было рядом, когда маме перерезали горло! Почему она ничего не помнит о нём, кроме показанного Восемьдесят Третьей?

— Прости, наверное, я слишком тороплю события, — он понимающе вздохнул. — Давай присядем, я всё тебе объясню.

— Благодарю, господин, мне и так неплохо.

— Да-да, конечно, как пожелаешь. Выпьешь вина?

— Я хочу знать своё имя! Назовите его!..

Принцепс подошёл к столу. Взяв бокал, сделал несколько глотков и прочистил горло:

— Мне оно не известно.

— Что ж вы за отец такой, раз имени собственного ребёнка не знаете?

Он виновато потупил взгляд, опустил голову:

— Дерьмовый, не спорю. Но я любил Анну! Больше всего на свете! Встреть её хотя бы на пару лет раньше, женился бы не задумываясь, только уже на тот момент у меня родилась дочь.

Принцепс говорил так, будто её рождение оказалось для него досадной случайностью. Впрочем, судя по всему, так оно и было.

— А я тогда кто? Щенок с подворотни? — Твин не сдержалась.

— Я не мог бросить семью!

— Значит, я не только осквернённая, но и бастард? — горько усмехнулась она.

— Ты — плод любви, Твин, и для меня всегда будешь особенной.

— Неужели? — жаль, за маской не видит улыбки: столько презрения она ещё не испытывала ни к кому в своей жизни.

— Я искал тебя, клянусь!

— И как, успешно? — расхохоталась она.

Принцепс ничего не ответил. Да и что бы он сказал? Правду? А какая у него правда? О чём с ним говорить, если даже имени её не спрашивал? Никакой он ей не отец и никогда им не будет.

Сжав кулаки, Твин изо всех сил пыталась обуздать разрастающуюся в груди ярость:

— Каждую сраную ночь я вижу, как ищейка перерезает моей матери горло. Вы обрекли её на бесконечно повторяющуюся смерть! О какой любви вы смеете говорить?

Глаза Максиана заблестели от слёз. Твин с брезгливостью наблюдала, как он подошёл к ней и опустился на колени, бережно взяв её ладонь. Даже сквозь грубую кожу перчатки она чувствовала его прикосновение. Вдруг захотелось завыть от боли… Никогда не думала, что прикосновение способно причинить столько страданий.

— Я не имею права просить тебя о прощении, — хрипло произнёс он, прижимаясь щекой к её руке, — но умоляю, дай мне шанс! Не отталкивай меня!

В ней боролись ненависть и нечто иное, совсем неожиданное. Жалость… Даже удивилась самой себе: как можно жалеть слабовольного ублюдка, бросившего на произвол судьбы любимую женщину с ребёнком на руках? Ярость уже разрослась так сильно, что вот-вот выжжет огромную дыру в груди и вырвется наружу.