– А…

– Ты ведь не полный кретин, Ной?

– Хотелось бы думать, что нет.

– Итак, побеседуем?

– Так мы уже, разве нет?

– Не-а, до сих пор я в основном жаловался на жизнь, это не считается. Вот, садись в одно из здешних безумных кресел. Хочешь виски? У Лонгмайров хороший бар. Что тут у нас… «Спрингбэнк» десятилетней выдержки? Нечто под названием… «Гленморанджи»? Не уверен, что правильно произношу. Ого, круто, тут вообще двадцать шесть лет выдержки. Односолодовый, что скажешь?

– Скажу, что для непенсионера ты неплохо разбираешься в виски.

– Вот, попробуй-ка.

– Что это?

– Пятнадцатилетний «Лафройг». Папин любимый.

– Ух-х!

– Заценил? Аж шерсть на груди сразу колосится, скажи?

– На вкус как жидкая лава.

– Ну ладно. Вот мы сидим, пьем, беседуем как взрослые. Теперь расскажи мне что-нибудь о себе. Только по-настоящему. А я расскажу что-нибудь о себе. Не забывай: обмен идеями.

– Слушай, Ротор. Все это как-то странно. Тебе не кажется?

– Если и так, то только потому, что мы разучились вести настоящие беседы.

– Хорошо, ладно. У меня есть друг Алан.

– Так.

– Совсем недавно мы поругались на кухне. Или не поругались, а точнее… не знаю. Я кое-что ляпнул.

– Продолжай.

– Алан мой лучший друг, и я его люблю, но иногда он задалбывает. Иногда задалбывают даже всякие мелочи, вроде их болтовни про Wilco.

– Про группу.

– Ага. И Джейк обожает Wilco, а вот Алан их ненавидит, и они стали препираться.

– Ну и? Ты любишь Wilco?

– Вообще-то, мне они безразличны. Я не склоняюсь ни на ту, ни на другую сторону, что теперь считается утраченным искусством. Типа, надо обожать или ненавидеть, иначе твое мнение не в счет. Но не все сводится к лучшему и к худшему. Не все на свете рулит или сосет, какие-то вещи просто немножко хорошие или немножко плохие, вот и всё. Но что касается Алана…

– И что?

– Ничего. Не важно.

– Все нормально, Ной. Мне можно доверять.

– Я даже слышал про тебя. У нас в округе не так много Лавлоков.

– Но ты слышал обо мне не поэтому, верно?

– Твой отец… он… в смысле… он был… известным изобретателем, да?

– Знаешь, важное свойство настоящей беседы, как мне представляется, добровольная уязвимость. Когда позволяешь идеям плыть туда, куда им хочется, даже если тебе неловко. Хочешь поговорить про моего отца – запросто. Я буду рад, Ной, буду рад оказаться беззащитным перед тобой.

– Хм. Спасибо.

– Пожалуйста.

– Так вот… о твоем отце…

– Погоди, не так быстро.

– Извини, я так понял, что ты…

– Мы обязательно поговорим о нем, но ты уклоняешься от более важной проблемы.

– Да?

– Мы говорили про твои сложности с Аланом и вдруг – бац! – перескочили на моего отца. Такова уж человеческая натура: когда подбираешься слишком близко к правде, она пугает. Но давай будем держаться сути.

– А в чем суть?

– В правде. В последовательности. В обмене. Ной, у нас тут происходит единственная настоящая беседа в этом доме! И каждая реплика крайне важна, понимаешь? Мы не имеем права кудахтать, как безголовые куры, болтать о любимых группах и дерьмовых фильмах, гадать, сойдутся или не сойдутся герои сериала, и спят ли они в реале, и кто из них крутой, а кто отстойный. И мы не станем обсуждать сравнительную ценность лайков и репостов и каким фильтром в Инстаграме вытянуть синеву в глазах.

– Это у тебя что, трава на гидропонике?

– Нам ни к чему перебирать сто один способ преуспеть в жизни. Я уже это проходил, и ты это проходил, и нам обоим это надоело.

– Будем держаться сути?

– Будем держаться сути.

– Боюсь, я перерос собственную жизнь, Ротор.

– Ага, наконец-то мы сдвинулись с мертвой точки.

– В смысле, вот я сейчас слышу себя и даже не могу… Ну не знаю.

– Все нормально.

– Вчера я узнал, что могу получить стипендию для пловцов в университете Милуоки, и должен бы писать кипятком от восторга, но получается так, что мы выбираем колею лет в двенадцать, а то и хуже, другие выбирают для нас колею, и дальше мы вроде как должны следовать по ней всю жизнь. Нахрен. Я уже наплавался. И я не хочу идти в колледж. Мне нужна новая колея. Моя жизнь – все события, все люди – в полнейшем застое. Я не считаю себя лучше других. Остальные тоже растут, как я понимаю, только по-другому. А моя жизнь – она как старый свитер. Я вырос из него. Не то чтобы он мне не нравится или я его не ценю. Но я больше не могу его носить.

– Тебе нужен новый свитер.

– Мне нужен новый свитер.

– Ной?

– Что?

– Я думаю, ты должен пойти со мной.

Бегонии, как выясняется, не особенно душисты. Может, раньше они и были душистыми, как знать. Остается только гадать, понимали ли здешние жители, чем рискуют, когда разбивали клумбы так близко к тротуару, – что в один прекрасный день некий юноша накачается под завязку пивом, отполирует его жидкой вулканической лавой, вступит в безумную беседу с незнакомцем в огромной библиотеке, с полоборота согласится пойти к нему домой, и вдруг юноше срочно понадобится удобное место, чтобы извергнуть потоки вулканически-пивной смеси.

Нужно послать им благодарственную открытку. Пусть знают, что их бегонии использованы в точности по назначению.

– Все хорошо, чувак? – Ротор держится в нескольких шагах позади.

– Как посмотреть.

– Ха! Тоже верно.

– Я вроде как утонул в море вишневого пива, так что сам скажи.

– По-моему…

– Катастрофично?

– Я хотел сказать «сногсшибательно». Но я и сам не образец воздержания.

Мы возобновляем движение; не скажу за Ротора, но у меня все силы уходят только на то, чтобы переставлять одну ногу за другой. Не знаю, приехал он на вечеринку или пришел пешком, но Пидмонт-драйв всего в шести кварталах отсюда, что радует, поскольку в машину с ним я бы ни за что не сел.

– Готов убить за стакан кофе, – говорю я.

– И не говори, чувак. Я бы тоже многое отдал за мгновенную телепортацию в «Кротовую нору».