Выждав несколько минут и убедившись, что она дышит, я отправляюсь в храм еды и напитков, чтобы проверить на практике теорию Алана о катастрофическом действии четвертой бутылки «Урагана».

Понтий Пилот – чикагский музыкант, год назад он выступал у нас в актовом зале, когда мы собирали средства для школьного журнала. Обычно концерт во вторник утром имеет нулевые шансы на успех, но ученический совет не смутили такие расклады, событию дали громкое название «Мега гала», и таким образом Понтий Пилот превратился в легенду. Впрочем, популяция школьников по большей части относилась к его музыке примерно как к футбольному кубку, выигранному в четвертом классе, или к рифленой картошке фри в столовой: всего лишь ностальгическая любовь, слабая и непрочная.

После того концерта Понтий Пилот согласился поговорить о своем творческом методе у нас на факультативе продвинутого английского.

– Как ваше настоящее имя? – спросил его кто-то из ребят.

– Вообще-то, меня зовут Филип Пэриш, – ответил Понтий Пилот, – но псевдоним способствует развитию бренда. А для музыканта бренд – это всё.

– Не могли бы вы раскрыть свою мысль? – Мистер Таттл давно уже превратился в автомат, обреченный вечно анализировать концовку «Гроздьев гнева», декламировать «Макбета» и задавать вопросы, вроде «Не могли бы вы раскрыть свою мысль?».

Пэриш пожал плечами:

– Бренд представляет вас публике. Выделяет из толпы. И в конце концов, возможно, люди вспомнят ваш псевдоним и свяжут его с вашим творчеством. – Он указал пальцем на компьютер на столе мистера Таттла. – Яблоко с надкушенным боком. – Затем на банку «Пепси» мистера Таттла: – Синяя банка с красно-бело-голубым кругом.

– Но это предметы, а не люди, – возразил Алан.

В ответ Пэриш показал в мою сторону:

– Вот этот парень знает толк в бренде.

– Ной? – удивился кто-то.

– Он имеет в виду Боуи, – пояснила Вэл. (В прошлом году факультатив продвинутого английского был единственным уроком, куда мы ходили все втроем. Очевидно, школьный секретариат сделал выводы и больше не повторял ошибки.)

Пэриш кивнул и спросил у меня:

– Ты ведь ты не просто так носишь эту футболку? Ты знаешь, о чем я говорю, верно?

– О Дэвиде Роберте Джонсе, – ответил я.

Пэриш обратился к остальным:

– Хоть кто-нибудь из вас сумеет запомнить имя «Дэвид Роберт Джонс»? Возможно. Все-таки он совершил революцию в музыке, и далеко не только в музыке, так что не исключено. Но вы гляньте на эту футболку.

Весь класс повернулся ко мне и уставился на мой торс, на крупную надпись BOWIE и портрет самого Боуи под ней, с сигаретой, свисающей изо рта.

– Музыка, сексуальность, имидж, – продолжал Пэриш, – все это заключено в единственном, понятном каждому имени: Боуи.

Один из учеников поднял руку:

– А на ваш псевдоним вас вдохновил тот чувак из Библии?

– Вроде того, – ответил Пэриш, вдруг занервничав.

– Но ведь пишется по-другому, да?

Пэриш пожал плечами:

– Намеренное искажение укрепляет бренд.

Теперь руку подняла Вэл:

– Вы по-настоящему раскрываетесь в собственных песнях?

Если раньше Пэриш выглядел напряженным, то теперь на него и вовсе было больно смотреть. Он пробормотал что-то вроде «Это сложный вопрос», а когда мистер Таттл снова предложил ему раскрыть свою мысль, он прокашлялся и встал.

А дальше началась совсем уж дичь. Когда Пэриш пришел к нам в класс, у него с собой была небольшая записная книжка. Я думал, он собирается показать примеры своих работ, по которым можно проследить его творческую эволюцию.

– Каждая песня – это личное. – Теперь Пэриш прижал записную книжку к груди. – Большинство моих текстов исходит из настроения песни, а не из ее темы. Я придумываю сюжет, вписываю себя в него. Это я называю теневым методом. – Тут голос у него стал глухим, будто пробивался из-под маски. – Но иногда… иногда у меня появляются совсем другие песни, которых я сам от себя не ждал. Еще более личные. И это как бы теневой метод. Простите, я не… – Он потряс головой, посмотрел на мистера Таттла, а потом на класс с таким видом, словно вообще забыл, что мы здесь: – Извините.

И свалил – просто вышел в дверь, по пути обронив какую-то бумажку из записной книжки. Не припомню другого случая, когда приглашенный лектор взял и ушел прямо посреди урока.

– Видимо, не смог раскрыть свою мысль, – заявил кто-то, и все рассмеялись с явным облегчением, что привычный порядок восстановлен.

Мистер Таттл приказал нам открыть Стейнбека, и смех уступил место картинам пыльных бурь, пьянства и стертых шин по пути на Запад, где неизменно пышные молочно-белые груди сельской Америки терпеливо ожидали нашего прибытия.

Когда урок закончился, я задержался в классе, пока все не вышли, и подобрал оброненную Пэришем бумажку. Быстро спрятав ее в карман, я отправился в ближайший туалет и заперся там в кабинке.

Это была фотография: обычный портрет молодого человека, который смотрел слегка мимо камеры и не столько улыбался, сколько держал улыбку про себя. На оборотной стороне я обнаружил надпись: «Свет слишком ярок. С любовью, Э.». Вечером я обшарил весь Интернет на предмет этой фразы (совершенно невнятной), а также досконально изучил страницу Понтия Пилота на Фейсбуке в поисках молодого человека с фотографии, но впустую. Фраза казалась смутно знакомой, и сначала я решил, что она связана с «солнечным методом», о котором говорил Пэриш, но нет. Суть была в другом, просто я не мог ее ухватить.

Так всегда и выходит с моими странными увлечениями.

Джейк Лонгмайр возвращается из туалета.

– Ну чё, – говорит он, и его «ну чё» означает, что весь мир прямо-таки извертелся в ожидании его возвращения. – Я забыл, о чем мы тут говорили.

– О том, какая шняга эта группа Wilco, – подсказывает Алан.

– Полегче, бро, – замечает Джейк. – Гордость Чикаго требует уважения.

– Не дождутся.

Я сижу в углу храма еды и напитков и допиваю пятую бутылку «Урагана» (номер четвертый прошел как по маслу). Здесь собралась куча людей, все разговаривают и смеются, но каждый посматривает на Джейка. Он словно солнце, вокруг которого вращается небесный свод с россыпью мелких звездочек.