– В «Кротовую нору»?

– Только не говори мне, что ты там ни разу не был. – Он вытаскивает телефон, и через минуту протягивает его мне: – Зацени.

Я пролистываю снимки кафе, украшенного артефактами из восьмидесятых – от древних компьютеров до классических киноафиш, – и тут…

– Погоди, это что ли?..

– Ага. «Делориан»[8].

Алкоголь странно действует на разум. «Делориан» в кафе не вызывает у меня сейчас особого удивления, хотя завтра до меня наверняка дойдет, и я выпучу глаза: что за бред?

Я возвращаю телефон Ротору и только теперь понимаю, какого он высокого роста. Я не очень хорошо разглядел его в библиотеке, если не считать очков в роговой оправе и кудлатой шевелюры. Кожа у него еще бледнее, чем у сестры, почти прозрачная. Как у призрака. Который редко выходит на улицу.

Призрак-отшельник.

– Честно говоря, – замечает Ротор, – так и не понимаю, в чем его ценность.

– Я забыл, в чем… хм-м-м… – Господи, никогда не буду больше пить. – Я забыл, о чем мы говорили.

– О воздержании, без которого я прекрасно обхожусь. Воздержание! – вопит он; эхо разносится по кварталу, и меня немножко утешает, что не я один слетел с катушек. – Как по мне, если подумать, почему нельзя желать большего?

Я отлично понимаю, что он имеет в виду.

– Мне иногда кажется… – Я сглатываю и трясу головой, чтобы привести ее в порядок. – Мне кажется, что жажда жизни у меня больше обычной, как будто конец уже близок, и поэтому нужно поскорее все испытать, все почувствовать, все сделать, пока не поздно.

– Папа однажды сказал, что не создан для долгосрочной эксплуатации. Теперь его слова похожи на жутковатое предсказание.

Несколько месяцев назад я читал в «Тайм» или в «Ньюсуик» заметку про революционные изобретения, и смерть доктора Лавлока там называли трагедией года. Пуля в голову, насколько я помню, что вызвало в нашем окружении небывалый всплеск любопытства. Коллективный разум Айвертона не прощает тех, кто претендует на личное пространство – бонус от сочетания богатства и скуки.

– Так твой отец… – начинаю я снова, ничем не отличаясь от любопытствующей толпы.

К счастью, Ротор вроде бы не обижается. Он говорит, что отец предпочитал термин «когнитивный архитектор», а не «изобретатель», потому что последние вызывают ассоциации со школьными ярмарками научных проектов.

– Он всегда был слегка странным. Отсюда и мое имя, – поясняет Ротор.

По его словам, родители не сумели сойтись во мнении, поэтому решили дать ему два имени и подбросили монетку, кому придумывать первое, а кому второе.

– Вот так и становятся Ротором Патриком, – добавляет он и опять начинает насвистывать Space Oddity.

– Это твой любимый Боуи?

– Пожалуй.

– У Алана тоже. Сколько бы мы ни выбирали лучшую песню Боуи, он каждый раз говорит: «Она ведь начинается со стартового отсчета, Но. На кону будущее космических исследований».

– А ты какую песню Боуи считаешь лучшей? – интересуется Ротор.

– Я предпочитаю Changes.

– Ха. «Перемены». Грамотно.

Я заметил, что Ротор не смеется по-настоящему. Он произносит «ха» как обычное слово, и в результате оно превращается в реплику, будто мы на сцене и он читает текст пьесы.

– Какой у тебя любимый альбом? – спрашиваю я.

– Хм-м… сложно решить, – отвечает Ротор. – Не сочти за отговорку, но они все хороши. Невозможно выбрать только один.

Поясню: никто не любит Боуи сильнее, чем я, но даже мне нравятся не все его работы. С первого альбома к последнему он менялся, как никто другой, и трудно вообразить человека, искренне любящего все пластинки Боуи, если не считать абсолютно всеядных меломанов (таких я вообще не понимаю).

Но не успеваю я придраться к ответу, как в кармане у меня жужжит телефон: пять непрочитанных сообщений от Алана, одно от Вэл.

Алан: Чувак. Ты правда свалил???

Алан: ЧЗХ с тобой происходит?

Алан: ОК, поговорим потом. Джейк только что вызвал меня на дуэль, 25 вольным, что бы это ни значило

Алан: Я его поставлю на место

Алан: Мы с тобой не закончили, Но

Сообщение от Вэл состоит из одного слова:

Вэл: Ной

– Нам сюда, – говорит Ротор, указывая на четвертый по счету дом впереди.

Телефон у меня снова жужжит, я переключаю его в бесшумный режим и прячу обратно в карман, а мы тем временем идем через двор к дому, который, что неудивительно, как две капли воды похож на наш. На крылечке соседнего коттеджа сидит старик и курит сигару. У его ног замер длинношерстный колли, молча следя за каждым нашим шагом с явным недоверием к человеческой натуре. Пес бдителен, неподвижен и, похоже, немолод.

– Мой-то уже нарез[а]л бы круги по лужайке, – замечаю я; именно так Флаффи себя и ведет, когда мимо дома идут чужие. И не дай бог кому-нибудь позвонить в дверь. Начинается натуральная свистопляска, как выразилась однажды мама, – весьма точное определение.

– Это Эйбрахам, – говорит Ротор. – В смысле, пес. Он меня с детства знает. – Ротор машет старику и повышает голос: – Привет, Курт! Вы припозднились, я смотрю.

– Я как раз то же самое подумал о тебе, юный Лавлок.

– Ха! Тут вы меня подловили. – Ротор поворачивает ключ в замке и распахивает дверь. – Ладно, увидимся.

Старик выпускает кольцо дыма в ночное небо:

– Если увидимся.

Путь к Фалафелю Печального Образа усеян Джеками. Но лучше начну с начала. Двадцать шесть тысяч лет назад в пещеру вошел мальчик.

Пещера находилась во Франции и называлась Шове. Мальчик держал в руке факел. Рядом шел пес. Скорее всего, задолго до того и другие мальчики с факелами гуляли вместе с псами – множество мальчиков, псов и факелов. Но отпечатки ступней именно этого мальчика и отпечатки лап именно этого пса остались во времени, и пепел этого конкретного факела упал на пол пещеры Шове, где следы сохранились в течение стольких лет, что мальчику и не снилось. Впоследствии наука, как обычно, настигла их. Настигла мальчика, а главное, настигла его пса, предка всех собак нашего мира, и отпечатки его лап стали древнейшим свидетельством того, что человек и волк нашли общий язык, шли рядом, сосуществовали.