Все то, о чем я только что рассказал, тесно связало меня смоей матерью и подарило нам великую взаимную любовь, оставшуюся не замеченнойокружающими и, пожалуй, такую, которой сами они никогда в жизни не знали.

И вот теперь мать пришла ко мне именно в тот момент, когда ясам себя не понимал и был не в состоянии переносить общество кого-либо еще.

Не отрывая взгляда от огня, я слышал ее шаги и чувствовал,как она подходит к моей кровати и садится рядом.

Стояла полная тишина, нарушаемая лишь потрескиваниемполеньев в камине и ровным, глубоким дыханием спящих собак.

Когда я наконец искоса взглянул на мать, в душе у менявозникло смутное ощущение тревоги.

В течение всей зимы она беспрестанно кашляла и сейчасвыглядела совершенно больной. Впервые в жизни я понял, что ее красота, которуюя всегда так высоко ценил, не может быть вечной.

Лицо ее было худым, но высокие и довольно широкие скулыобладали тем не менее совершенной формой и казались очень нежными. Из-подгустых пепельно-серых ресниц на меня смотрели ясные кобальтово-синие глаза.

Единственным недостатком можно было считать то, что всечерты ее лица казались очень мелкими, отчего она по-прежнему походила намаленькую девочку. В минуты гнева глаза ее делались еще меньше, а нежный ротикказался суровым и твердым. Впрочем, уголки его никогда не опускались, и самигубы не имели обыкновения кривиться – уста ее всегда напоминали мне нежнуюрозу. Когда же она сердилась, ее улыбка на фоне гладких и нежных щек покакой-то непонятной причине производила впечатление презрительной гримасы.

Даже сейчас, со слегка запавшими щеками и осунувшимся лицом,она казалась мне очень красивой. Да она и была по-прежнему прекрасна. Мненравилось на нее смотреть, любоваться густыми светлыми волосами, которые,кстати, я унаследовал именно от матери.

Должен сказать, я вообще очень похож на нее, во всякомслучае – внешне. Но мои черты в целом крупнее, грубее, а рот гораздо более подвижени временами может быть очень чувственным. По моему внешнему виду вы легкоможете заметить, что я обладаю чувством юмора, способен на озорство и в любоймомент готов разразиться истерическим хохотом. Эти качества были свойственнымне всегда, даже в самые тяжелые минуты жизни. Она же смеялась очень редко, авременами производила впечатление весьма холодной женщины. И все-таки ей всегдабыли присущи нежность и обаяние маленькой девочки.

Так вот, когда она присела ко мне на кровать, я сталвнимательно, возможно даже чересчур пристально, присматриваться к ней, но онатут же заговорила.

– Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, – сказалаона. – Ты всех их ненавидишь. И причина тому– все, что пришлось тебепережить и что они не в силах понять. Они и представить себе не могут, чтоименно произошло с тобой там, в горах.

В ее словах чувствовалось какое-то холодное восхищение. Япродолжал молчать, но по моему виду она догадалась, что ее предположения быливерны.

– Нечто подобное я чувствовала, когда рожала своего первенца, –продолжала она. – Мои мучения длились двенадцать часов, и все это время янаходилась в плену невыносимой боли, сознавая, что избавить меня от нее можеттолько рождение или смерть ребенка. Когда же наконец все было позади и на рукаху меня лежал твой брат Августин, я никого не желала видеть возле себя. И отнюдьне потому, что считала окружающих виновными в своих страданиях. Все дело было втом, что мне пришлось испытать такие муки, пройти через все крути ада, в товремя как им не довелось побывать в этом аду. Я вдруг почувствовала себя всемипокинутой. Казалось бы, вполне обычный акт зарождения новой жизни заставил меняпонять истинное значение слова «одиночество».

– Да, да, именно так, – потрясенно отозвался я.

Она не ответила. Я бы удивился, поступи она по-другому. Матьсказала лишь то, ради чего пришла, и вовсе не собиралась вести со мной долгуюбеседу. Она, однако, положила мне на лоб руку, что тоже было для нее весьманеобычным, а потом внимательно оглядела меня. Только тогда я вспомнил вдруг, чтовсе это время на мне была испачканная кровью одежда, и осознал, как, должнобыть, отвратительно я выгляжу.

Какое-то время она продолжала молчать.

Я сидел, глядя мимо нее на горевший в камине огонь, и мнехотелось так много сказать ей, особенно о том, как я ее люблю.

Но я не посмел это сделать. Слишком свежи были воспоминанияо ее манере решительно прерывать меня, если я заговаривал с ней. В моемотношении к матери удивительно сочетались огромная любовь и величайшая обида.

Всю жизнь я видел ее за чтением итальянских книг, смотрел,как она пишет письма разным людям в Неаполь, где прошли ее детство и юность, нопри этом у нее никогда не хватало терпения обучить меня или моих братьевалфавиту. Ничего не изменилось и после моего возвращения из монастыря. В двадцатьлет я не умел ни читать, ни писать, за исключением разве что нескольких молитви своего имени. Я ненавидел ее книги, меня выводила из себя ее погруженность виной мир.

Где-то в глубине души я ненавидел даже мысль о том, чтотолько невыносимая боль, которую я сейчас испытывал, оказалась способна вызватьв матери хоть какое-то подобие интереса и теплого чувства ко мне.

И все же она была моим единственным спасителем. Только она.А я так устал от одиночества! Наверное, подобные чувства человек может испытыватьтолько в юности.

Сейчас она покинула стены библиотеки – своего постоянногоубежища – и была рядом со мной. Она была добра и внимательна ко мне.

Когда я наконец понял, что она не встанет сию же минуту и неуйдет, я осмелился заговорить с ней.

– Матушка, – тихо сказал я, – это еще не все.До того как все это произошло, я временами испытывал ужасные чувства. –Лицо ее оставалось непроницаемым, и я продолжил: – Иногда мне снилось, что яубиваю их всех. В своих видениях я убивал своих братьев и отца, я шел изкомнаты в комнату и уничтожал их точно так же, как уничтожил волков. Я ощущал всебе непреодолимое стремление убивать…

– И я тоже, сынок, – ответила она. – И ятоже… – Она взглянула на меня, и лицо ее при этом осветилось оченьстранной улыбкой.

Я придвинулся к ней, наклонился ближе и, понизив голос,продолжал:

– Мне снится, что я кричу, когда это происходит, чтолицо мое искажено гримасой, а из широко раскрытого рта вырываются дикие вопли ивизг.

Она вновь понимающе кивнула, и мне показалось, что глаза ееосвещены изнутри странным огнем.

– А когда я сражался с волками там, в горах, матушка… яиспытывал примерно такие же ощущения.

– Только примерно? – спросила она.

Я кивнул.