Потом он рассказал мне об Энциклопедии, об этом величайшемсобрании знаний всего человечества, которое составлялось под руководствомДидро. Позже пришла очередь салонов, в которых ему приходилось бывать, питейныхзаведений и вечеринок в компании актрис. Он описывал мне городские балы вПале-Рояле, на которых рядом с простыми людьми появлялась Мария-Антуанетта.

– Поверьте, – сказал он мне под конецразговора, – здесь, в этой комнате, все это кажется гораздо болеепривлекательным, чем есть на самом деле.

– Я вам не верю, – мягко ответил я, потому что нехотел, чтобы он замолчал. Я готов был слушать его без конца.

– Это безбожный мир, монсеньор, – сказал он,открывая еще одну бутылку и разливая по стаканам вино. – Очень опасный мир.

– Почему же опасный? – прошептал я. – Чтоможет быть лучше, чем избавление от предрассудков?

– Вы говорите как истинный сын восемнадцатого века,монсеньор, – ответил он со слегка меланхолической улыбкой. – Но вэтом мире не осталось абсолютно никаких ценностей. Всем заправляет мода. Дажеатеизм не более чем дань моде.

Я никогда не отличался чрезмерной религиозностью и обладалскорее светским складом ума. Но причиной тому не были какие-либо философскиеубеждения. В нашей семье ни прежде, ни теперь набожность не была свойственнаникому. Все мы, конечно, утверждали, что верим в Бога, и посещали мессу, нотаким образом лишь выполняли свой долг. Истинная вера в нашей семье, как,впрочем, и в тысячах других аристократических домов, давным-давно умерла. Дажево время своего пребывания в монастыре я не верил в Бога. Я верил в окружавшихменя монахов.

Я постарался как можно доступнее и мягче объяснить этоНикола, потому что боялся оскорбить его чувства, ибо в его семействе всеобстояло по-другому.

Даже его презренный скупердяй-отец (которым я все же втайнене переставал восхищаться) был истово верующим человеком.

– Но как же могут люди жить без веры? – печальноспросил Никола. – Как воспитывать детей в отсутствие божьих заповедей?

Только теперь я начал понимать причину его сарказма ицинизма. Он совсем недавно утратил веру в свои идеалы и до сих пор горькопереживал по этому поводу.

Несмотря, однако, на убивающий душу сарказм, в нем ощущалисьнеиссякаемая энергия и неистовая страсть. Именно они вызывали во мне симпатию,я бы даже сказал, любовь к этому юноше. Еще пара стаканов вина, и я ужеспособен был сказать ему нечто совершенно невообразимое, как, например,следующее:

– Лично я в своей жизни обходился без веры.

– Знаю, – ответил он. – Вы помните историю сведьмами? Тот день, когда вы так горько плакали на площадке ведьм?

– Плакал по ведьмам?

Какое-то мгновение я смотрел на него, ничего не понимая. Новдруг в душе моей возникло болезненное ощущение чего-то постыдного. Подобнымиощущениями были окрашены многие мои воспоминания. И вот теперь к ним должнобыло прибавиться еще и воспоминание о том, как я оплакивал ведьм.

– Что-то не припомню, – наконец выдавил я.

– Мы были тогда еще мальчиками. Священник, обучавшийнас молитвам, повел нас к тому месту, где в старые времена сжигали на костреведьм, и там мы увидели почерневшую землю и полусгнившие столбы.

– А, так вот вы о чем! – невольно содрогнувшись,воскликнул я. – Об этом ужасном, жутком месте!

– Вы принялись тогда кричать и плакать. Вашей няненикак не удавалось вас успокоить, и тогда пришлось послать кого-то за самоймаркизой.

– Я был несносным ребенком, – произнес я, пытаясьстряхнуть с себя страшные воспоминания.

Да, конечно, теперь я и сам вспомнил, как кричал, как меняотвели домой и как меня потом долго мучили кошмары, связанные с огнем. Кто-тосмачивал мне лоб и все время шептал: «Лестат, очнись».

Уже многие годы я не вспоминал этот небольшой эпизод своейжизни. Я довольно часто думал о том месте – каждый раз, когда мне приходилосьоказываться неподалеку или проезжать мимо. В моем воображении возникаличастокол из почерневших столбов и образы мужчин, женщин, даже детей, которыхвозле этих столбов сжигали заживо.

Никола не сводил с меня пристального взгляда.

– Когда ваша матушка пришла за вами, она сказала, чтовиной всему невежество и жестокость. Она очень рассердилась на нашегосвященника за то, что он забивал нам голову старыми сказками.

Я кивнул.

– Самым страшным для меня было услышать в конце концов,что все эти люди погибли напрасно, что давно забытые жители нашей деревни былисовершенно невиновны. «Все они стали жертвами предрассудков, – сказалатогда моя мать. – Никаких ведьм на самом деле не было». Нет ничегоудивительного в том, что я долго еще продолжал безутешно рыдать.

– А вот моя мать говорила совершенно другое, –возразил мне Никола. – Она утверждала, что все ведьмы находились в сговорес дьяволом, что они портили посевы и в образе волков убивали овец и даже детей…

– Но разве станет мир хуже оттого, что никого и никогдане станут именем Бога сжигать на кострах? – спросил я. – Если небудет в людях слепой веры в Бога, ради которой они способны творить подобноедруг с другом. Какую опасность таит мир, живущий по светским законам и недопускающий совершения столь ужасных деяний?

Никола притворно нахмурился и слегка подался в мою сторону.

– Надеюсь, что волки там, в горах, не причинили вамникакого вреда? – с озорной улыбкой поинтересовался он. – Неслучилось ли так, монсеньор, что без нашего ведома они превратили вас воборотня? – Он провел рукой по меховой опушке моего нового бархатногоплаща, который по-прежнему оставался у меня на плечах. – Вспомните, о чемговорил нам святой отец: в те времена сожгли немало оборотней, посколькусчитали, что они представляли для людей серьезную угрозу.

Я расхохотался.

– Скажу вам откровенно: если бы мне удалосьпревратиться в волка, я не стал бы кружить вокруг деревни и убивать детей. Ябежал бы куда глаза глядят из этой деревенской дыры, где маленьких мальчиковпо-прежнему пугают россказнями о сожженных на кострах колдуньях. Я бы выбралсяна дорогу в Париж и бежал по ней, не останавливаясь, пока не увидел бы впередигородские предместья.

– И в результате обнаружили бы, что Париж – точно такаяже дыра, – парировал он, – где на Пляс-де-Грев на потеху толпе наколесе переламывают ворам кости.