вы, наверное, были бы удовлетворены, делая кусочек, но ощущая себя частью целого. Мои науки — сварка, строительная механика — кончились. Теперь наука есть в Институте космических исследований, в Институте машиноведения, в изучении морского дна... Не стоит заниматься науками в целом решенными, где идет перемалывание частностей — узкий нос у ракеты или широкий, прямые трубки в парогенераторе или чуть под углом?.. Можно, буду на «ты»?

Соглашаюсь.

— Твой комсомол — это к психологии, к педагогике ближе... В Подлипках ты, пожалуй, время потерял — не решал ведь научных вопросов. И не спеши вступать в Союз писателей... Как твое самбо? Прекрасно? Видишь, там конкретное дело. Для своих учеников ты, наверное, бог или полубог...

Дед налил суп из кастрюли, плеснув на плиту. Он подал мне тарелку, налил Сергею Ивановичу, водителю, который был уже как член семьи, и себе и стал с аппетитом есть. Было около восьми вечера, Николаев проголодался.

— Ты всерьез думаешь, молодой человек, оставаться неизвестным для соответствующих органов, пока не напишешь свой «Капитал»? — весело спросил он.

— А почему бы и нет?

Николаев переглянулся с Сергеем Ивановичем, оба улыбнулись.

— Послушай радио, посмотри телевизор, — Николаев начал говорить серьезно. — Раньше события, которые происходили в соседнем уезде, могли не выходить за его пределы. А теперь то, что случилось в каком-то уголке планеты, мигом становится известным всему миру.

— Человечество — один «судорожно бьющийся ком», — процитировал я слова Солженицына.

— Вот-вот. Всюду идет тотальная слежка: ка-гэ-бэ, фэ-бэ-эр... Человек, вздумавший перевернуть социальное устройство, вряд ли сумеет, подобно Марксу, укрыться в своем кабинете. Он быстро будет обнаружен.

— Что-то не очень верится, — рассмеялся я. — А, впрочем, помните историю с Иваном Ефремовым, как КГБ искал его недописанный роман, кажется, «Час Быка»? Но времена-то изменились!

— Времена движутся к созданию всемирных полицейских структур... — дед замолчал и забарабанил пальцами...

«Славный старик, но чересчур осторожный», — размышлял я, отправляясь домой.

«Энергичный молодой человек, — покачивал головой Николаев, ложась спать. — Ничего, успокоится...»

Какие картины проплывали перед глазами Николаева, когда он оставался один? Может быть, он видел себя четырнадцатилетним гимназистом, жившим у Никитских ворот, которого мама, спешно собрав чемодан, увезла в Сочи подальше от революционной пальбы семнадцатого года? Или медбратом в тифозном госпитале: больные мечутся в горячке, сыпь, смерть; а вот уж едет он в Москву поступать в университет, и голодная столица встречает его звоном трамваев и пролетарскими песнями? Старая профессура еще сверкнет пенсне в университетском здании на Моховой, но тут и там мелькают кожаные тужурки полпредов советской власти. Занятия начнутся лишь с января, на дворе еще шелестит золото осенних листьев — подадимся-ка в МИИТ, дело практическое! И плывут мимо студенческие годы: два вуза, один за другим, подработки... Устает, недоедает, но все успевает сдать худенький Юра Николаев, сын дворянина, ныне красный студент, и получает два диплома, счастливо избежав общественной работы и комсомола... И вот уже лаборатория по клепке, инженеры становятся под спроектированные ими мосты, а по перекрытиям стучат груженые подводы. Так испытывали свои сооружения инженеры в те годы, дорогой читатель, и случалось, что гибли от ошибок в расчетах... И мама — самый близкий ему человек, учительница и советчица в жизни...

10 марта 1988 года

Кафедра сварки находится в трехэтажном кирпичном здании, расположенном близ главного корпуса Училища. Истертые ступеньки ведут на третий этаж. Налево, по темному коридорчику, крошечная приемная — только стол секретарши и два стула. Маленький кабинет, во всю стену — стеллаж с книгами. Здесь меня встречают как старого знакомого. Секретарша Тамара Яковлевна, смеясь, рассказывает об утренней встрече с шефом:

— Георгий Александрович спрашивает меня, как, мол, отдохнули на праздники? Отдыхать, говорю, не работать. И я, говорит, хорошо провел время: 30 страниц написал.

Мы оба весело хохочем.

После ухода с поста ректора у Николаева появилось свободное время, но его он тратит с пользой: учебник написал, ездит преподавать в Калугу. Недавно в течение восьми часов кряду читал лекции — в его-то 85 лет!

Академик встретил несколько менее приветливо, чем обычно. Это означает — сердится.

— Почему ты не пошел к Бойцову[2]? Я тебе по телефону сказал, помнишь?

Пытаюсь хоть частично оправдаться тем, что веду переговоры с его заместителем. Дед взрывается:

— Это еще хуже! Зачем ты ходил к нему? Бойцов — человек с очень широким кругозором, научным и административным (выделяет слово «очень»), он мог хотя бы посоветовать... Или передумал? Нет? Тогда не понимаю! — возбужденно выстукивает дробь пальцами по столешнице.

Я и не думаю дальше оправдываться, признаю свою вину. Действительно, несмотря на мои сомнения и неожиданность поступка деда (незадолго до этого Николаев просил меня не спешить с кафедрой ОПП), несмотря на все это, раз уж такой разговор состоялся, я должен был пойти к самому Василию Васильевичу. Я мог проявить гибкость — прийти за советом, а не за местом на кафедре... Прийти было нужно! Когда за тебя хлопочут люди, следует быть внимательным и четким. А с дедом — особенно, он крайне щепетильный человек... Его помощник говорил мне: «Георгий Александрович вас любит, но не дай Бог однажды подвести его или обмануть. Это — навсегда...» Мне стыдно.

Николаев прерывает мои мысли.

— Знаешь, Сережа, когда ты что-то уже делаешь, стоит не семь, а семьдесят раз отмерить, прежде чем отрезать. Но на стадии знакомства нужна легкость мотылька. Пришел, поговорил, это ведь ни к чему не обязывает.

Повисает молчание. Пытаюсь перевести разговор на другую тему (а на душе тяжело):

— Георгий Александрович, хотите взглянуть на список прочтенных мною книг за прошлый год?

Он оживляется: «Давай, это интересно». Внимательно изучает мой отчет, радостно вскрикивая время от времени:

— О, «Кандид»!... Ах, «Шагреневая кожа»!.. Гомер... Помнишь начало «Илиады»: «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, / Грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял...»?

Переходит к разделу «Биографии»:

— Нет, биографии я не читаю, не люблю.

Быстро просматривает раздел «Наука», поворачивается ко мне, уже окончательно повеселевший, крепко жмет руку и ласково «гудит»:

— Молодец, Сережа. За это можно и Бойцова простить.

Сменив гнев на милость, академик не прочь порассуждать об экономике.

— Мне кажется, в экономике теория и практика — совершенно разные вещи. Теория — одно, а практика работы заводов или магазинов — другое... Сейчас нужен какой-то крупный прорыв. В общественных науках признание зависит от положения человека в обществе. У Михаила Сергеевича