что каждый день, каждый час вашего незаконного пребывания в городе Царицыне заколачивает все туже и туже дверь возвращения вашего к нам. Зачем вы это делаете? Ради Бога, выезжайте».

Из этой телеграммы хорошо видно, что оба участника переписки продолжали надеяться на отмену минской ссылки.

О. Илиодор немедленно подчинился и в 2 часа ночи на 26.III сел на поезд. В дорогу, «кроме Псалтири и Евангелия, взял только горбушку хлеба и чрезвычайно огорчил отказом своего келейника, который настоятельно просил его взять еще и четыре соленых огурца».

Своего пастыря провожали «тысячи простых людей» «со слезами на глазах» или «при громе плача и рыданий», как выражались склонные к эффектам приверженцы. О. Илиодор, как всегда, утешал паству, обещая ей скоро вернуться. Просил молитв.

Ехал он саратовским поездом, но, по-видимому, в губернский город вовсе не заехал. Днем 27.III вместо Саратова о. Илиодор находился уже на станции Грязи, откуда телеграфировал еп. Гермогену: «Держу путь Петербург. Благословите, помолитесь».

Подготавливая почву для приезда своего протеже в столицу, преосв. Гермоген сообщил митр. Антонию: «Иеромонах Илиодор сегодня, 26 марта утром, выехал из Царицына совсем, но, вероятно, сначала проедет Петербург побывать у вас, у еп. Феофана за благословением. Видимо, умягчается сердцем. Утешьте, умиротворите дух его, дорогой глубокочтимый владыко». Но, очевидно, о. Илиодор избрал кружный путь через столицу не только ради благословения. Согласно биографии, целью поездки иеромонаха было «апеллировать к той самой Высокой Правде, на которую он более всего надеялся».

Газеты тем временем поспешили сообщить, что о. Илиодор сдал дела и уехал в Минск.

Опровержение (10.IV)

«Саратовский вестник» написал и о неслыханных мерах, принятых против своевольного иеромонаха, причем присочинил, будто бы жандармы снова провожали его до вокзала. Преосвященный переслал газетные вырезки губернатору, опровергая все описанные в них факты, вплоть до опечатания храма и изъятия антиминса. «Все это — ни что иное, как возмутительнейшие насмешки над властью и вместе какое-то подзадоривание…», — писал владыка. Гр. Татищев с готовностью предложил проект опровержения, согласовав его с преосвященным. Таким образом, союз духовной и светской власти, возобновленный зимой, по-прежнему был в силе.

Без о. Илиодора

Не входя в тонкости маршрута иеромонаха, саратовские власти после его отъезда вздохнули с облегчением. Гр. Татищев, уже распорядившийся послать министру письменный доклад о назревающем бунте, отменил свое распоряжение. Впрочем, через два дня спохватился и поинтересовался у Василевского, окончательный ли это был отъезд.

Богомольцам подворья ответ был известен. «С временным отъездом нашего обожаемого батюшки мы помирились и его [так в тексте] глубокой верой верили, что правда восторжествует, а враги Нашего Царя, родины, веры Православной и дорогого отца Илиодора будут посрамлены и осмеяны».

Ожидая возвращения своего пастыря, его поклонники, точнее, поклонницы предполагали впредь не допускать его окончательного отъезда, вплоть до того, чтобы лечь на рельсы перед поездом. Ходили слухи о предстоящих беспорядках.

Уезжая, о. Илиодор просил за него молиться, и приверженцы рьяно взялись за исполнение этой просьбы. «Ах, если бы Вы могли видеть, — писал Н. Попов еп. Гермогену, — что происходило в храме монастырского подворья, когда Батюшка был в Петербурге, день и ночь молящиеся находились в нем, со слезами и верой молились Господу Богу и Его святым угодникам, многие были без пищи по суткам и более, всю Пасхальную неделю храм утром и вечером был буквально переполнен молящимися, но что более всего поражало — это присутствие и горячая молитва детей от 7-летнего возраста».

На богомольцев о. Илиодор взирал теперь только со своего портрета, помещенного в монастыре по его желанию. Изображение иеромонаха повесили над западными дверями, украсив венком из искусственных цветов, а на Пасху — и лампадками.

Ходатайства

Не ограничиваясь молитвами, прихожане рассылали телеграфные ходатайства за своего пастыря Высочайшим особам, иерархам и всему Синоду в целом, обер-прокурору и другим лицам. Для этого в храме производился особый кружечный сбор.

По словам биографа о. Илиодора, всего телеграмм было 16, но эта цифра преуменьшена. 16 телеграмм — это только те, которые, будучи адресованными Государю, обер-прокурору и его товарищу, фигурировали потом в докладе Лукьянова и дальнейшей бюрократической переписке, коснувшейся и просителей. Но телеграфные ходатайства рассылались и другим лицам. Газеты писали, что илиодоровцы телеграфировали Государю ежедневно, а влиятельным лицам через день. Было также послано письмо митр. Антонию под заголовком «Слезное прошение».

На Пасху пришел обнадеживающий ответ от Роговича: «Благодарю вас всех, подписавших поздравление. Ваши телеграммы представлены мной обер-прокурору. Доброе дело, основанное отцом Илиодором, с Божией помощью не погибнет».

Петербург (28.III — 1.IV)

В Петербург о. Илиодор приехал утром 28.III, в Великую субботу и остановился, как и ранее, у еп. Феофана в Александро-Невской лавре.

Прежде всего иеромонах поспешил телеграфировать на Высочайшее имя в своем обычном высокопарном стиле: «Любвеобильный царь-батюшка! Сегодня вы прощаете преступников ради воскресшего Господа. Повелите приказать возвратить меня из гроба Минска в Царицын к многочисленным моим ученикам и духовным детям».

Затем о. Илиодор посетил обер-прокурора, но тот был непреклонен и настаивал на его немедленном отъезде в Минск, ссылаясь на двукратно выраженную Высочайшую волю.

Расставшись с обер-прокурором, о. Илиодор обошел некоторых иерархов, перед которыми «принес свое искреннее раскаяние и покаяние в грехе покушения на непослушание и сопротивление Высшей Духовной Власти». Несмотря на видимое смирение, он продолжал просить своих высокопоставленных собеседников об отмене ссылки. Тщетно. «…все мои усилия были напрасны, — писал он. — Даже слово Бога не помогло бы. Меня никто не слушал, и приказ „В Минск!“ остался в силе». Отмечая, что «настроение высших сфер Петербурга было, однако, не в пользу о. Илиодора», биограф добавляет, что «надо было ожидать худшего наказания, чем ссылка».

Единственное, чего удалось добиться, — это разрешения служить в пасхальную ночь. Однако снять запрет в целом митр. Антоний отказался, ссылаясь на необходимость синодального определения.

Последняя надежда была на еп. Феофана. Но он отказался хлопотать за о. Илиодора перед Государем «на том основании, что часто обращаться с просьбами к царям опасно, так как та дверь, лазейка, куда он приходит к ним, может в конце концов закрыться, „могут на нее замочек повесить“».

Вот в эту-то минуту крайнего отчаяния к ним вошел Григорий Распутин, давно приятельствовавший с еп. Феофаном и потому помнивший его любимое духовное чадо еще студентом. Расцеловав о. Илиодора, Григорий принялся его утешать.

Последовавший диалог сам Сергей Труфанов впоследствии изложил вполне правдоподобно:

«Заметив, что Феофан не желает с ним и разговаривать, Распутин обратился ко мне, потрепал меня за плечо и спросил:

— Ну, что, дружок, голову-то повесил? А? В Царицын, небось, хочешь?

— Хочу, очень хочу, — ответил я. — Как же, ведь