У него задрожали руки. Потянулся было к ней сфутболкой, но Лёля вдруг открыла глаза… в них было столько света, столькожизни! Дмитрий тихо вскрикнул от судороги, напрягшей вдруг все тело, а потомощутил ее дрожащие руки на своих бедрах. Опрокинулся на спину, притягивая ее ксебе, рванул «молнию» джинсов, высвободил ждущую, истомившуюся плоть, – иЛёля прильнула к нему, приняла в себя, вскрикнув от счастья – и на мигоцепенев, словно не веря тому, что происходит. Дмитрий держал ее за бедра, иона колыхалась, гнулась, бессильно запрокидывалась в его руках, мгновенно, чутьли не с первого толчка, достигнув блаженства, но сдерживая себя ради него. Ивот его движения стали резче, чаще, он раскинул руки, и Лёля поникла на еготело, забилась на нем, уткнувшись в губы влажным, тяжело дышащим ртом, пронзаяплечи напряженными пальцами, пока снова не обессилела и не поникла головой емуна плечо.

Он лежал, раскинувшись, чувствуя, как медленноостывает грязь под разгоряченным телом, и думал, что не было у них еще ложаторжественней и блаженнее, чем это. Они чудом избежали смерти, они спасали другдруга, а теперь вознаградили друг друга за любовь и верность, сковав своимибезрассудными, неудержимыми объятиями такие цепи, разомкнуть которые даже прижелании было бы невозможно. Да и не хотелось их размыкать.

Дмитрий нашарил футболку, свой жилет, кое-какнатянул на Лёлю. Она смотрела на него огромными, сумасшедшими глазами,подчинялась покорно, как кукла. Потом начала сползать с его тела, с трудомсправляясь с разъезжающимися ногами и нелепо болтающимися руками. Футболка едвадоходила ей до середины бедер. Лёля встала на колени, пытаясь ееодернуть, – и вдруг засмеялась мелким, бессильным смехом:

– Как же я пойду? Мне нужно еще что-то надеть.Дай мне твои джинсы.

– Тогда футболку верни, – пробормоталДмитрий, с трудом справляясь точно с таким же дурацким хохотом. – Не могуже я ходить в одних трусах. Лучше я их тебе отдам, они вполне сойдут за шорты.

Так же, лежа, он начал сдирать штаны и трусы.Лёля вдруг вся упала на его тело, мелко, беспорядочно целуя, и Дмитрий сновапритянул ее к себе, но тут же спохватился, нашел силы сдержаться. Медленновозвращалась память, рассеивался дым над пожарищем, собаки жались все ближе иближе: новые выползали из ночи, окружали людей живым кольцом. Словно искалипомощи. Лёля торопливо вскочила в его ситцевые цветастые трусы, в самом делепохожие на шорты, но у обоих уже пропала охота смеяться. Зрелище того, что ихокружало, заставляло сжиматься сердце. Наверное, так будут выглядеть последниеиз выживших после атомной войны или какой-нибудь вселенской катастрофы: горстканичего не понимающих животных и двое людей, которым волей-неволей придетсяуподобиться богам, чтобы вновь возродить и заселить опустевшую планету.

– Ноев ковчег, – пробормотал Дмитрий,поднимаясь на ноги и подавая руку Лёле.

– Да, – заглянула она в его глаза,освещенные отблесками близкого пожарища. – Я тоже подумала… Какой у нихпотерянный вид, правда? Теперь, когда нечего больше охранять, они как быутратили смысл жизни…

Охранять собакам и впрямь было теперь нечего.Взрыв разворотил центральное здание до фундамента, почему-то пощадив лишьширокую лестницу; досталось и боковым крыльям усадьбы. Там, где Дмитрий, плывяпо реке, видел освещенные окна первого этажа, теперь лежали руины, над которымиподнимался дым. «Базуку бы сюда», – мелькнула мысль. Нет, базука осталасьв камышах. Да и она мало чем помогла бы здесь. Взрыв оказался так страшен ивнезапен, что едва ли мог быть списан на случайность. Скорее всего Зиберовзагодя спланировал и побег, и уничтожение усадьбы. А может быть, он все этовыдумал не сам, а только воспользовался плодами чужой выдумки, чужих трудов – Асана,например… Оставалось только гадать, зачем мог Асан готовить прекрасное здание куничтожению. Возможно, он тут вообще ни при чем и это дело еще чьих-то рук.Теперь спросить не у кого: усадьба была пуста, безжизненна. Несколько чудомоставшихся в живых собак – и двое людей, страдания которых, наверное,наконец-то утомили богов, и они решили заступиться за эту пару, дав ейвозможность хотя бы выжить в катастрофе – а для чего, предстояло еще понять…

– Боже, боже мой, – бормотала Лёля,потерянно озираясь и как бы не веря глазам. – О боже мой… Да как же такоемогло… А мы-то… Мы-то что же…

Дмитрий понял, что ее начали терзатьзапоздалые раскаяния совести. Ну да, конечно: это практически все равно чтозаниматься любовью на кладбище. Их может извинить, впрочем, то, что оба в этиминуты не осознавали ужаса свершившегося, да и вообще не соображали, гденаходятся. Они просто отдали дань вернувшейся к ним жизни, они воскурили фимиамна ее вечном алтаре – как могли, единственными доступными средствами. Времякаяться и ужасаться пришло позднее.

– Неужели все погибли? – твердила Лёля,бредя вдоль развалин. Дмитрий, взвалив на плечо сумку, шел следом. Некоторыесобаки вереницей нерешительно потянулись за ними. Другие же, пригревшись вотблесках огня и поуспокоившись, уже спали.

– Неужели все, все? Никого не осталось? АОлеся? – вдруг вскрикнула Лёля, оборачиваясь, и Дмитрий увидел, как пламязаиграло в ее непролитых слезах. – Олеся! Олеся!

– Не надо, не рви сердце… – начал было Дмитрий– и осекся, увидев, как она отвернулась, опустила голову. Стояла рядом, но быладалеко – не только от него, но и от себя прежней, он остро почувствовал это. Нетак уж много времени пробыли они вдали друг от друга, но сейчас Дмитрий судивительной ясностью понял, что понадобится нечто большее, чем сумасшедшиеобъятия, чтобы снова привыкнуть друг к другу, а главное – не захотеть большерасставаться. Слишком много пережила без него эта женщина, которую он взапальчивости, тоске, в припадке гордости не раз называл своей женой, слишкоммного она перестрадала, чтобы молчаливо подчиниться мужскому эго и скромнопотащиться в кильватере жизни человека, пусть даже безусловно любимого. Словносовершая некое открытие, Дмитрий понял, что невозможно, оказывается, простосхватить Лёлю на руки и унести прочь отсюда. Есть даже в горе и страданияхнечто, чего она никогда не забудет и не захочет забыть. Он знал это по себе, постарым воспоминаниям, которые причиняли боль, но с которыми он не согласился бырасстаться ни за какие блага беспамятства, – теперь предстояло узнать,что, оказывается, не только собственная жизнь сложна, непонятна и пороюспособна пугать причудами подсознательного. Что значила для нее эта Олеся,из-за которой таким горем исказилось Лёлино опущенное в ладони лицо? Мгновеннаяревность сжала сердце, но тут же Дмитрий спокойно подумал, что мог бы сейчаспринять в свою душу очень многое. Он обрел в себе странную, доселе незнаемуюспособность понимать и прощать и твердо знал: если бы было за что прощать –простил бы, вот сейчас и навсегда – простил! Ну а Олеся… что ж странного, еслиЛёля так привязалась к ребенку? Может быть, для нее это…