Скромная, спокойная, заботливая — но очень сильная: ее внутренний стержень Томас почувствовал при первом же знакомстве; наверное, потому и взял на работу. Чтобы воспитать оставшихся без матери девочек, нужен был характер, и Черити, несмотря на молодость и отсутствие опыта в должности гувернантки, несомненно им обладала. Дальнейшие события показали, что Томас не ошибся в своем решении. Правда, даже в самом чудном сне ему не могло присниться, что она станет его женой. Томас испытывал к Черити уважение и благодарность, но ни в том, ни в другом не было и толики нежности. Откуда она взялась потом, стоило только догадываться.

Черити, став миссис Уивер, окружила Томаса невиданным ранее теплом и уютом. Она словно укутывала его в свою любовь, защищая от былых и новых невзгод, отогревая давно замерзшее сердце, открывая глаза на все те прелести жизни, от которых он столько лет отказывался. Ему было легко с ней. Ему было интересно с ней. Он все сильнее нуждался в ее обществе, в один прекрасный день перестав испытывать перед ней чувство вины за свой ужасный поступок и поняв, что может искупить его таким образом, против которого даже Черити не станет возражать. Господь подарил ему еще один шанс любить и быть любимым, и Томас больше не стал от него отказываться.

Наверное, не разыграйся перед его глазами история отношений старшей дочери и ее поклонника, Томас долго бы еще не признавался в появившихся чувствах к жене даже самому себе. Но в этой буре эмоций молодой пары куда как ярче вспыхивали его мысли о Черити — и душа наполнялась давно забытым светом, и хотелось немедленно увидеть ее: взглянуть в глубокие синие глаза, коснуться тонких музыкальных пальцев, услышать ласковый и всегда чуточку взволнованный голос, словно бы Черити молчаливо спрашивала его согласия с любыми своими словами. Почему он целых десять лет этого не замечал? И почему, чтобы впустить в свой серый мир счастье, ему понадобилось совершить столь отвратительный поступок, как унижение женщины и лишение ее невинности?

Три недели до свадьбы он провел, как в аду. Даже проблема оказаться в тюрьме отошла на второй план перед убийственными угрызениями совести. Томас не мог понять, почему он сорвался и как после такого поступка должен смотреть в глаза мисс Миллс. Даже то, что она согласилась простить его и выйти за него замуж, почти не искупало вины, а крайняя степень неопределенности их дальнейших отношений еще больше нервировала. Если бы Черити сразу забеременела, было бы проще: у Томаса появились бы хоть девять месяцев, чтобы притереться к молодой жене, понять, чего она хочет, и решить, как им жить дальше. В сложившихся же обстоятельствах решение необходимо было принять в срок до первой брачной ночи, а это оказалось непосильной задачей.

Им было хорошо во время той единственной спонтанной близости: даже в почти неадекватном состоянии Томас чувствовал наслаждение Черити и, быть может, именно оно стало той отправной точкой, с которой началась его новая жизнь. Фэй при всей их взаимной любви постели побаивалась, и Томас не мог ее за это винить. Их обоюдный первый раз вышел совсем горьким, и с опыта прожитых годов Томас понимал, что иначе и быть не могло. Он ничего не умел, Фэй совсем ничего не знала. Кое-как они продрались сквозь ее невинность, кажется, напрочь убив все желание Фэй. Пока она поправлялась, пока они пытались хоть как-то приспособиться, выяснилось, что Фэй ждет ребенка. Томас выдержал оба испытания воздержанием, как подобает истинному британцу: спокойно и верно.

После родов и восстановления они с Фэй приложили немало усилий, чтобы наладить интимную жизнь, и Томас был благодарен жене за терпение и понимание.

Она не получала особого удовольствия в постели, но никогда не отталкивала его и даже, кажется, чувствовала какую-то непонятную вину за то, что не способна сделать мужа по-настоящему счастливым. Томас ни разу не принуждал ее к близости, считая, что таков его крест, и искренне радуясь тому, что во всем остальном у них с Фэй столь глубокое взаимопонимание и глубокая любовь.

После ее смерти у него были женщины: какие-то — за деньги, какие-то — по собственной воле, но ни с одной из них он не испытывал того непредсказуемого, своевременного, да просто совершенно невозможного восторга, что испытал с Черити. И дело оказалось не только в физическом удовлетворении, но и в отражении его восторга в глазах доверившейся ему женщины. И именно этот восторг, после преследующий его три недели, тревожащий в малоприличных снах, от которых Томас, казалось, избавился еще в далекой юности, невольно читаемый в быстрых взглядах Черити, позволил ему сделать решительный шаг и зайти в комнату молодой жены. Надеялся ли он тогда на новую близость? Было бы ложью сказать нет. И все же предложил Черити выбор.

И она выбрала, не испугавшись и подарив Томасу всю себя вместе с этим ставшим еженощным восторгом и ни с чем не сравнимым наслаждением. Даже забеременев, Черити отказалась отпустить его от себя, как Томас ни увещевал, что способен подождать во благо ее и их будущего ребенка. Но ей нужна была эта близость самой, и он перестал сопротивляться. Лишь ощущал себя обласканным судьбой и раз за разом мысленно клялся сказать Черити, как много она для него значит.

И почему-то все время откладывал. Боялся, что не поверит, — все-таки десять лет даже женщину в ней не замечал, а тут вдруг растекся патокой, едва появился шанс, что она родит ему наследника. И пусть эта новость была для него самой большой радостью за последние пятнадцать лет, она вовсе не родила в его душе нежные чувства к жене, а лишь позволила убедиться в их существовании. Эти самые чувства после позволили ему окружить Черити заботой и вниманием, находя в этом не обязанность, а самое настоящее удовольствие. Фэй носила обеих дочерей легко, а Томас был слишком молод, чтобы оценить, сколь многим ей обязан, зато теперь наслаждался каждой минутой этого удивительного счастья, не брезгуя, как боялась Черити, не испытывая ни толики раздражения из-за ее недомогания, а искренне желая разделить с ней тяготы этих девяти месяцев поровну и сделать все, чтобы Черити радовалась скорому появлению на свет их малыша не меньше него.

Уехать от них обоих даже на пару дней оказалось неимоверно сложно, и лишь мысль о том, что от его поддержки зависит счастье дочери, заставило Томаса сдвинуться с места.

Идея Элизабет ему не понравилась. Он настаивал на том, чтобы просто одолжить Энтони Риду необходимую для покрытия долгов сумму, и был готов начать разговор именно с этого, еще стоя на пороге его квартиры. Но, увидев целую россыпь эмоций на лице будущего зятя при виде них с Элизабет, понял, как был не прав. Здесь была и растерянность, и недоумение, и горячая радость от встречи с любимой, и острый страх потерять ее навсегда, объяснившие Томасу, что своим предложением он лишь унизит мистера Рида в глазах возлюбленной, а ему и так слишком трудным путем далось нынешнее уважение, чтобы ставить его под сомнение даже из самых благих намерений.

Томасу понадобилось время, чтобы смириться с мыслью о неизбежности поспешной свадьбы любимой дочери. Не такой он, конечно, ее себе представлял, желая не отказать Элизабет ни в одной заслуженной ею радости и устроить для нее перед расставанием настоящий праздник. Однако оказалось, что есть вещи куда как более важные, нежели присутствие в церкви полного списка родственников и свадебный завтрак в саду Ноблхоса. В конце концов, гостей можно было собрать и после возвращения молодых из Лондона. А вот позволить им ощутить себя по- настоящему счастливыми — это задача была не из простых, и, пожалуй, именно такое вот сумасбродство, что задумала дочь, и оказалось единственно правильным решением. Они с Энтони любили друг друга, они были помолвлены, так какая разница, сыграли бы они свадьбу на месяц раньше или на месяц позже? Никто не мог сказать, когда приходит настоящее «вовремя», и после своей свадьбы Томас в этом убедился. Поэтому и предоставил Элизабет право действовать на свое усмотрение. Отошел в самый ответственный момент, отвернулся, чтобы не мешать влюбленным, и вскоре убедился, что не ошибся.