Этот неподдельный восторг что в глазах дочери, что в глазах ее новоявленного мужа ни с чем нельзя было спутать. Энтони Рид в течении всей церемонии смотрел лишь на свою невесту и явно видел только ее одну, и ждал ее ответа на вопрос священника о добровольном согласии на брак так, словно от него действительно зависела его жизнь. Как будто не Элизабет почти прямо предложила ему обвенчаться немедля, а он выкрал ее у родителей или уговорил на тайный брак и не мог быть уверен, что она согласится. А потом от него полыхнуло таким счастьем, что Элизабет зарделась без единого его слова, а Томас тайком перекрестил их обоих, благословляя на долгую хорошую жизнь.

Он вполне доверял Энтони, чтобы потом со спокойным сердцем поехать ночевать в гостиницу, а с утра, даже не навещая молодых, отправиться в один из лучших ювелирных магазинов Лондона. Он давно хотел подарить Черити тиару — обязательно с сапфирами, оттенявшими изумительно чистый цвет ее глаз, — но все не находил повода. Черити отличалась удивительной скромностью и даже самые простые украшения надевала лишь при необходимости, и Томас не знал, как объяснить ей свою причуду, чтобы не поставить в неловкое положение ни ее, ни себя, но все же решил больше не откладывать. Подарит, признается в сердечной привязанности — разве Черити не достойна этого? И разве не этого так смешно, по-юношески, хотелось?

С выбором он долго не колебался. Узенькая тиара с лебедем в центре — почему- то Черити напоминала ему именно эту птицу: то ли из-за своих белоснежных волос, то ли благодаря своей бесконечной верности — стоила, пожалуй, больше, чем Томас планировал потратить, но была слишком хороша, чтобы отказываться от нее и подбирать что-то попроще. Все равно Черити никогда не узнает ее цены — разве что поверит в глубину его чувств, но тогда та и вовсе перестанет иметь значение.

Таким образом, выполнив все запланированное и вполне удовлетворившись пребыванием в столице, Томас двинулся на вокзал, где купил билет до Тонтона. Удобно расположился в купе первого класса. На столике лежал свежий номер «Таймс», и, чтобы скоротать время в пути, Томас углубился в чтение. Однако дойдя лишь до третьей полосы, раздраженно отшвырнул газету в сторону.

Очередной скандал на скачках: Томас уже привык к неприятным новостям оттуда, где в списках участником упоминалась фамилия Эшли, но на этот раз его имя прозвучало и в самой статье, уверявшей, что оный джентльмен жульничал на ставках и попал в очень неприятную историю. Томаса не интересовали подробности этой истории; он взялся за голову, в отчаянии пытаясь понять, где так упустил племянника. Ведь ни в чем же старался его не обделять, воспитывая, как собственного сына. Денег на него не жалел: на дочерей столько не тратил, сколько на Эшли. Даже рад был, что рано или поздно ему достанется Ноблхос, — но ровно до тех пор, пока племянник не пожелал получить его раньше отмеренного дяде срока жизни.

Томас не был глупцом, кем, очевидно, считал его Эшли, принимая доброту и отеческую привязанность за слабость. Он догадывался, что в его неприятностях в Аскоте есть вина племянника, но не желал этому верить. И, наверное, сумел бы заставить себя выбросить эту мысль из головы, если бы с появлением мистера Рида Эшли не открыл свое истинное лицо. Вот что для Томаса оказалось самым болезненным. Не полоскание его имени таблоидами, не дурная склонность племянника к легкой наживе, а его отношение к близким людям, любившим его и доверявшим ему.

Элизабет досталось больше всех. Хоть она и не рассказывала обо всех своих неприятностях, Томас знал, что в каждом из них есть вина Эшли. И в ее страданиях в Торквее, и в едва избегнутом позоре на балу, и в новой ссоре с женихом. Где-то разглядеть эти вещи ему помогла Черити, где-то на руку сыграла экспрессивность

Эмили, где-то достало и собственных наблюдений, но открывшаяся перед ним в один несчастный день картина была настолько отвратительна, что Томас, защищая родных людей, не нашел ничего лучшего, как выставить Эшли из дома и запретить появляться в нем отныне и навсегда. Порой терзался угрызениями совести, но из двух зол предпочитал меньшее: он дал племяннику даже не один шанс, а бессчетное их количество, и в том, что Эшли не воспользовался ими, тот мог винить лишь себя.

В глубине души Томас надеялся, что такое наказание вынудит Эшли посмотреть на себя со стороны и раскаяться в содеянном, однако, как он и подозревал, все произошло с точностью до наоборот. Эшли пустился во все тяжкие, уже не выбирая средства и ходя по краю обрыва. И вот, кажется, доигрался. После мошенничества со ставками его в лучшем случае не допустят до новых гонок, а в худшем — могут и вовсе убить, если где-то были задеты интересы не самых благородных членов британского общества. Томас слышал про такие случаи и меньше всего на свете желал Эшли — пусть даже натворившему дел — подобной участи. Он должен был придумать, как помочь заблудшему племяннику, как вытащить его из этой преступной клоаки, как наставить на путь истинный, пока тот окончательно себя не погубил. Быть может, дать ему денег и отправить за границу — туда, где нет никаких скачек и соблазны не будут его искушать? Сослаться на последнюю волю его матери — вдруг проймет: должно же и у Эшли быть сердце? Или купить ему чин в армии: там-то уж точно не забалуешь? Или предложить оплатить любой университет — а ну как племянник увлечется науками и найдет себя в жизни? Быть может, и у самого Эшли были какие-то идеи относительно своего будущего, но в силу ограниченности в средствах он не мог их осуществить?

В любом случае следовало серьезно поговорить с ним и обсудить все возможности. Пока не стало слишком поздно.

Остановившись на этой мысли и решив по возвращении первым делом разыскать племянника, Томас оставшуюся часть пути продремал в своем купе, пробудившись уже после полной остановки поезда. Оставшиеся десять миль до Ноблхоса он проделал в почтовой карете, опасаясь идти по темноте пешком со столь ценным подарком, как тиара, и таким образом добрался до дома, чуть-чуть не успев к ужину.

Его немного озадачила горничная, сообщившая, что миссис Уивер тоже не спускалась к столу, однако Томас решил, что Черити опять нездоровилось и потому она провела вечер в постели. Немного нервничая из-за приготовленного сюрприза, он поднялся наверх. На всякий случай стукнул в дверь спальни, толкнул ее, рассчитывая тут же поймать удивленный и обрадованный взгляд синих глаз, — и обомлел.

На широкой постели, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись одним одеялом, спали его любимая жена и его любимый племянник…

Завтрак был прерван приходом мистера Стивенса. Весьма своевременно, учитывая, что Энтони, получив подтверждение подлинности привезенного Джозефом завещания, как раз собирался снять установленную за мистером Джонсоном слежку. Однако, как оказалось, на этот раз мистер Стивенс прибыл с новостями. Он пару минут раскланивался с Элизабет, явно не зная, может говорить о порученном ему деле при ней, пока Энтони не избавил его от сомнений, сообщив, что от жены у него секретов нет. Во-первых, Лиз теперь была такой же хозяйкой Кловерхилла, как и он, и имела право знать его судьбу. Во-вторых, какие бы сведения ни раскопал мистер Стивенс об объекте своего наблюдения, вряд ли те были настолько ужасны, чтобы ограждать от них любимую. А Энтони еще и за предыдущие благие намерения не до конца оправдался.