Единственный мужчина в классе «Ее истории» продержался всего две недели. Иногда вечернее занятие превращалось в семинар по групповой терапии, хотя лично я помалкивала. Чем больше соученицы делились своими историями и повышали друг дружке самосознание, тем больше меня ужасал наш с Данте брак. Я справилась в библиотеке, что такое экзистенциализм. Если я правильно поняла теорию, я виновата в наших неудачах не меньше Данте. «Твоя семья – Роберта, – сказала я себе. – Она все, что тебе надо. Ты ведешь аутентичную жизнь».

Тайер по вторникам и четвергам учился обрабатывать тексты на компьютере. Иногда мы сидели в рекреации за одним столом, но когда он заводил речь о новых фильмах или ресторанчиках, о которых он слышал хорошие отзывы, я перебивала, жалуясь на загруженность.

Однажды вечером я не выдержала – меня просто втянули в общий разговор.

– По-моему… – начала я, – по-моему, секрет в том, чтобы принимать ту форму, которую обретает твоя жизнь. – Мой голос звучал нерешительно, но я продолжала. Женщины с интересом слушали. – А не в том, чтобы вечно ждать и желать того, что, по вашим представлениям, сделает вас счастливой.

– А что сделало бы вас счастливыми? – спросила преподавательница.

Класс оживился.

– Прекрасный принц, – вздохнул кто-то.

– Стройные бедра!

– Если бы бойфренд нашел у меня точку «джи»!

Элисон задрала босые ноги на стул перед собой:

– Прекрасный принц, который найдет у меня точку «джи» между моих стройных бедер!

Все женщины засмеялись и закивали.

– Нет, спасибо, Тайер, правда же, – отказывалась я.

– Есть конкретная причина?

– Я просто ни с кем не встречаюсь.

Если он чего-то ожидал в обмен на ремонт потолка, это его проблема, а не моя. Пусть будет экзистенциалистом в этом отношении.

Все было бы прекрасно, не принеси Элисон Шиву на занятия во вторник. Она разукрасила детский рюкзак стразами и панковскими значками (насчет английских булавок я так и не поняла – они для украшения приколоты или с практическими целями).

– Псст, – сказала она. – Что-то меня прихватило. На-ка, подержи.

Тепло младенца согревало мне живот и бедра. Глядеть на маленькую мягкую ямку на темечке, которая втягивалась и снова расправлялась с каждым дыханием, было сродни гипнозу. Голос преподавателя звучал словно издалека.

– Хочешь, я подержу его до конца перемены? – шепнула я Элисон, когда она вернулась из туалета.

Тайер сидел в рекреации и ел чили из миски.

– Ну, – сказал он, улыбаясь на детский рюкзак, – вижу, ты записалась в сумчатые!

Он принес мне содовой, а вернувшись, нагнулся и коснулся губами мягкого родничка на головке ребенка, от которого я не могла отвести глаз. Элисон у музыкального автомата бешено что-то отплясывала в одиночестве.

На следующей неделе преподавательница «Ее истории» задала мне доклад-исследование «Биологические часы послевоенного поколения: дилемма феминисток восьмидесятых». Вернее, не то чтобы задала – я сама выбрала эту тему из списка.

В библиотеке я читала статью за статьей и смотрела на график, который неуклонно шел вниз после точки «35 лет». Мистер Бухбиндер завез в свой магазинчик еще два вида часов – электронные и с кукушкой. Элисон надевала на руки сразу несколько прозрачных часов – от запястий до локтей: работу механизма было видно, как на рентгене. Словно весь мир, сговорившись, хором отсчитывал оставшееся у меня детородное время – или это я начала обратный отсчет? В студенческой рекреации я иногда спохватывалась, что смотрю на Тайера, сидевшего на своем обычном месте под большими настенными часами. Но я продолжала благодарить и отказываться, что бы он ни предложил: автогонки, боулинг, домашний ужин.

– Я чересчур много хочу, да? – спрашивал Тайер.

– Нет, конечно. Просто я… У меня нет времени.

Гарри, любовник мистера Пуччи, умер в марте. Я не знала его фамилии и совсем забыла, что он агент бюро путешествий. С Рождества я просматривала некрологи, ориентируясь по адресу.

Я не ожидала, что его смерть так на меня подействует. В некрологе упоминались его родственники, награда торговой палаты и «продолжительная болезнь». О мистере Пуччи ни слова.

Я говорила себе, что у меня нет времени ехать к мистеру Пуччи: две работы, доклад-исследование и экзамены середины семестра на носу. Ерунда о нашем «товариществе», которую он плел на похоронах моей бабушки, – как нас навеки соединила прогулка Армстронга по Луне, – была сказана исключительно из любезности и желания меня утешить.

Однако он достиг своей цели – утешил меня.

Я не могла спать. Я на цыпочках сошла вниз, надеясь подстроиться под сонное дыхание Роберты, но ее храп звучал, как бензопила. Вернувшись в кровать, я сказала себе – как все-таки хорошо жить налаженной, предсказуемой (плюс-минус обвалившийся потолок) жизнью. Возраст между тридцатью и сорока имеет свои преимущества, напомнила я себе. Начинаешь ценить чистоту, маленькие радости, вещи на своем месте. Такова форма, которую приняла твоя жизнь. Будь экзистенциалисткой. Ложись спать.

Следующие три ночи я каталась по спящему Истерли, сжигая бензин и слушая кассеты с записями китов. И каждую ночь в окне мистера Пуччи на втором этаже горел свет: одинокий прямоугольник боли.

В выходные накануне сдачи доклада я сидела за кухонным столом, веером разложив перед собой карточки с записями. На улице крупными пухлыми хлопьями шел снег. В дверь позвонили. Роберта уехала смотреть хай-алай.

– Вы Долорес? – спросил долговязый мальчишка. Красивый, с гладкой кофейно-смуглой кожей. На голову был натянут капюшон, а под мышкой в сумке бугрилось что-то угрожающее.

– Дорожку у нас всегда чистит муж, – сказала я. – Он уже сапоги надевает, – я показала в глубину пустого дома.

Из кустов послышался громкий шепот:

– Она блефует. Начинай.

В сумке оказалось не ружье и не лопата для снега, а бумбокс. Неожиданно Арета Франклин запела «Шоссе любви», на крыльцо поднялся Тайер, и папаша с сыном начали танцевать брейк-данс.

Мальчик – я не могла вспомнить его имени – делал сальто, крутился и вертелся по всему заснеженному крыльцу, ни разу не поскользнувшись. Тайер же был просто катастрофой – он с кряхтеньем повторял одно и то же неуклюжее па. Плохо рассчитанный пинок одного из его подкованных рабочих сапог отправил три столбика перил в сугроб.

– Эй! – возмутилась я.

В конце песни пацан с щелчком остановил запись и заговорил, прищелкивая пальцами:

– Привет, я Джамал, Круче меня только яйца, Мне на шею Красавицы пачками бросаются…

– Тебе сколько лет, двенадцать? – перебила я. – Не смеши мои тапочки!

Тайер смотрел на руку сына, пытаясь поймать момент и защелкать пальцами в унисон.