– Вкусно, – ответила я. И не солгала.

– А ты небось ожидала спагетти из банки? Со мной скучно не будет, вот увидишь: я же полон сюрпризов. Даже мариновал этот тофу в… так, минуту. – Он тяжело протопал в кухню в одних носках и что-то принес. – В соусе тахини, чтобы не казалось, будто жуешь пенопласт.

– Мой бывший муж тоже предпочитал жаренные в масле овощи, – сообщила я. – И тоже водил фургон.

– Какой марки?

– «Форд».

– А у меня «Фольксваген». Какого роста был твой бывший?

– Ну, метр семьдесят, метр семьдесят пять, а что?

– Ну как же, столько совпадений. Решил убедиться, что мы не одно и то же лицо.

Тайер мыл посуду, а я вытирала. Потом он выиграл у меня в «Счастливый случай». У машины я разрешила себя поцеловать. Один раз.

После второго ужина мы долго гуляли по темным переулкам за его домом. Тайер сам начал рассказывать о своей жизни. С бывшей женой они познакомились возле ее общежития в начале семидесятых: там шел ремонт, а он менял электропроводку.

– Я, можно сказать, зеленый пацан из Догпатча, а она на три года старше. Познакомила меня с политикой, травкой и прочими хорошими вещами. Я так втянулся, что забыл, как папу с мамой звать, пока мы не поженились. Родители написали, что ни за что не признают чернокожую золовку и мулата внука, который увенчает наш священный брачный союз. Нас, видишь ли, стеснялись. Ты сколько прожила замужем?

– Четыре года.

– А нашему браку девять с половиной лет. Не будь я экзистенциалистом, у меня появилось бы сильное искушение обвинить в нашем разводе моих родителей. Или время. Или рейганомику.

– При чем тут рейганомика?

– А вот какое письмо оставила мне бывшая жена: «Я ухожу не потому, что я тебя не люблю, просто переросла наш брак. Я привязана к горшкам и кастрюлям, и это в эпоху таких умопомрачительных возможностей для черных женщин с дипломом магистра бизнеса». И ведь она оказалась права. Зарабатывает сейчас шестьдесят пять тысяч в год. Джамалу на колледж уже отложила. Привязана к горшкам, надо же! Будто она хлорофитум какой.

– Наверное, тебе было тяжело, когда она ушла. Как же ты жил?

– Ну, как… Первым делом отыгрался на стене ванной, пробив в ней дыру ломом. Затем заделал дыру шпатлевкой, пока сын не увидел. Наизусть запомнил рецепт блинов, выучился гладить – Джамал тогда ходил в приходскую школу и часто получал от монахинь записи в дневник из-за небрежной одежды… Но через некоторое время наши с Чилли дела пошли в гору. Мы походили на психотерапию и вместе убедили Клау оставить опеку мне. Потом я пошел в вечернюю школу и заделался экзистенциалистом. Жизнь абсурдна. Живи аутентично. Перестань ныть. Бдыщ! И я проникся.

– Все равно тяжело поднимать его одному.

– Иногда. Сейчас воюем из-за брекетов. Он мне заявил, что черные скобок не носят. Говорит, я хочу превратить его в «ванильную вафлю с прямыми зубами».

– Я тоже ходила в приходскую школу, – сказала я.

– А еще ты была толстой.

– А еще я была толстой.

– А что еще?

Ночь была безлунной и холодной, но тихой, безветренной.

– Меня изнасиловали в тринадцать лет, – добавила я.

Тайер обнял меня и ждал, ничего не говоря.

Я начала с того вечера, как Джейк Спейт щекотал мне ступни, и рассказала о маминой смерти, о Грейсвуде, о Данте и моей жизни с Робертой. Под конец я не утаила, что переживаю за мистера Пуччи и схожу с ума от желания иметь ребенка.

Сев в машину в три часа утра, я сказала:

– Теперь ты знаешь достаточно, чтобы бежать от меня без оглядки.

Тайер попросил меня не льстить себе, сообщив, что я и вполовину его настолько не испугала. Он спросил, когда мы снова увидимся.

– Зачем?

– Затем, что на днях я разлил целый галлон латексной полуматовой краски, думая о тебе. Я одинок.

– Ты же до сих пор наизусть помнишь прощальное письмо своей жены, – возразила я.

– Какое письмо? – спросил Тайер. – Какой жены?

Мистер Пуччи понемногу начал говорить о СПИДе и о том, как смерть отбирала жизнь у Гарри и совместное счастье у них обоих. К этому времени он уже приглашал меня на травяной чай, и мы пили его с принесенным мной печеньем. Заварочный чайник у мистера Пуччи был из тех, что тихо источают легкий пар. Его с Гарри снимки с закрученными уголками были приклеены скотчем к кухонным шкафчикам.

– Теперь, когда все позади, хоть немного легче? – спросила я.

Мистер Пуччи смотрел на меня несколько секунд, размышляя над вопросом.

– А еще ничего не позади, – ответил он. – Мне его ужасно не хватает ежедневно по многу раз. Позавчера я что-то искал в шкафу и неожиданно почувствовал запах Гарри от одного из его свитеров… – Лицо мистера Пуччи сморщилось, но он справился со слезами. – Иногда эта боль почти физическая. В тот день я так тосковал по нему, что у меня пошла носом кровь – без всякой причины. А ведь у меня ничего подобного с детства не бывало.

Я взяла его за руку и провела теплыми от чашки пальцами по вене.

– Может, вам станет легче, когда вы вернетесь к работе, – предположила я. – Вы хорошо умеете общаться с запутавшимися, несчастными детьми.

Он улыбнулся:

– Не знаю, смогу ли я по-прежнему накачивать их своими призывами не отчаиваться и верой в их будущее… Однажды ночью ближе к концу – почему-то ночью ему всегда становилось хуже – я встал его проведать. Гарри в кровати не оказалось. Я страшно перепугался. И тут обратил внимание, что пол ледяной, а в доме очень холодно. Дверь черного хода была открыта, и я увидел Гарри во дворе – он кружил вокруг машины. Я обнял его за плечи и повел в дом. «Какого черта ты там делал? – спросил я. – Никогда меня так не пугай». Я был зол на него – мы боялись любого насморка, а тут… Гарри опустился в кресло и не мог унять дрожь, даже укрытый одеялом. Он Бог знает сколько времени ходил по улице босиком, и это при его подверженности всяким хворям… Вдруг он поднял глаза и сказал совершенно осознанно: «Ночью она меня и пожирает, Фаб. Прислушайся, сам расслышишь…»…

Мистер Пуччи разрыдался – судорожными, полузадушенными всхлипываниями, отрывистыми, как лай, и всхрапываниями боли. Потом прижался лицом к столешнице, обхватив голову руками.

Когда он немного успокоился, я пошла в гостиную к музыкальному автомату. Ведя пальцем по меню выбора, я думала, как любовь всегда врезается в тебя и оставляет саднящий след. Чем глубже любовь, тем сильнее боль.

При звуках музыки мистер Пуччи поднял голову и словно уставился на эту песню.

– Билли Холидей, – произнес он. – СПИД ее бы не удивил, Долорес. «Обычное дело, – сказала бы она. – В порядке вещей».