Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под тревожные размышления Рита достала из холодильника пакет молока и упаковку яиц. Яиц в блины она любила класть много, не меньше пяти. Хорошо, когда руки умеют делать всё сами, не мешая хозяйке. Мука, разрыхлитель, обязательно растительное масло, чуть-чуть кукурузной муки для ярко-жёлтого цвета, как любит Галочка.
Звонок в дверь раздался ровно в семь, минута в минуту. Пройдя через прихожую, Рита уныло кинула взгляд на зеркало, отразившее её бледное лицо с горестной морщинкой у губ. Спрашивать, кто пришёл, она не стала, и первое, что увидела в распахнутой двери, были розы. Никита держал бутоны на ладони, как головку младенца. Почему-то это показалось ей невероятно трогательным.
— Что случилось? Ты плакала? — протягивая букет, спросил он вместо приветствия.
— Да так, — она слабо отмахнулась, отгоняя неприятный разговор, — после ужина расскажу. Проходи.
От Риты не ускользнуло, что, снимая пальто, Никита успел поздороваться с Галей и по-мужски пожать руку Роме. Ромина мордашка засияла от радости. Но когда он выпалил на одном дыхании: «Никита Алексеевич, как здоровье страусов?» — Рита поняла, что пора вмешаться:
— Никита, дети, прошу за стол. Извините, я обещала пирог, но сил и времени хватило только на блины. Зато с мёдом и вареньем. Никита, ты как больше любишь?
Он засмеялся:
— Вообще-то я неприхотливый, но раз уж есть выбор, то лучше с мёдом.
— Вот и прекрасно. Мёд нам подарил Фриц Иванович. В жизни не ела вкуснее. Что ты думаешь, может, нам с детьми в Пустошке завести улей?
— А это идея, — одобрил Никита. Шаркая гостевыми тапочками, он прошёл в кухню и заглянул в окно. — Уютно у вас. И сад под окнами.
— У вас дом тоже в удачном месте.
Рита водрузила на середину стола стопку блинов. Она чувствовала себя неловко, и разговор не клеился. Никчёмные фразы перескакивали с пятого на десятое, кружа вокруг погоды на улице и школьных каникул, которые недавно закончились, но приходится уже думать об оценках за следующую четверть. И только когда дети ушли в свою комнату, Никита серьёзно спросил:
— А теперь расскажи, наконец, что у тебя произошло.
— Это не у меня, это у нас у всех, у человечества. Понимаешь, если такое происходит в мире, это значит, где-то что-то сломалось и пошло наперекосяк. — Рита опустила голову, помолчала, а затем коротко и чётко изложила ужасный случай в скверике.
— Говоришь, соучастник парня и свидетельница засняли преступление на телефон? — уточнил Никита.
— Да. — Она искоса глянула в лицо Никите, ставшее спокойным и сосредоточенным. — Скажи, ты теперь адвокат и тебе придётся защищать преступников?
Он пожал плечами:
— Адвокаты есть не только у ответчиков, но и у истцов. В данном случае я бы не отказался стать адвокатом потерпевшего. И можешь быть уверена, парню с его родителями мало бы не показалось. Хоть это звучит хвастливо, но я очень хороший и въедливый юрист.
— Я не сомневаюсь, — кивнула Рита, чувствуя, как спадает внутреннее напряжение. — Я часто вижу старика в нашем микрорайоне. Думаю, что найду его.
— Мы найдём, — быстро поправил он с такой надеждой в голосе, что Рита улыбнулась уголком рта.
— Хорошо, мы. Но предупреждаю, что старик может не согласиться.
Никита взглянул на неё с удивлением:
— Не верит в суд?
— Верит, — твёрдо сказала Рита. — Верит! Но у меня создалось впечатление, что он верит в Высший Суд.
Прикоснувшись к её руке, Никита легонько сжал пальцы:
— Знаешь, я тоже. — Он помолчал спокойным молчанием человека, которого понимают с полуслова, и повторил: — Я тоже.
* * *
— Цыц, Жулька, — произнёс Борис Семёнович, хотя при разговоре едва поджившая губа трескалась, причиняя боль. Ковшиком ладони он прикрыл собачонке голову, и она продолжала косить глазом между пальцев. Разбитый нос тоже болел, и голос звучал неестественно-гнусаво. Утром, чтобы выйти на улицу, Борису Семёновичу пришлось проглотить две таблетки анальгина, но и они не смогли заглушить саднящей боли в районе глаз и переносицы. Борис Семёнович натянул шапку на лоб и посмотрел на молодую пару, что стояла напротив него.
Женщина, почтальонша, частенько пробегала по кварталу с тяжёлой сумкой, а мужчину он видел впервые. Мужчине было лет тридцать пять. Симпатичный, с открытым лицом и длинными волосами, забранными в хвостик. И надо признать, он умел говорить аргументированно, веско и без фальши. Сразу видно — адвокат. Он так и представился. Мужчина настаивал на том, что подонки, избивающие людей, не должны уйти от ответственности. С этим было трудно не согласиться, но чтобы правосудие свершилось, мужчина предлагал вместе с ним пойти в травмпункт и зафиксировать побои, а потом написать заявление в полицию.
— Остальное я сделаю сам. Обещаю, ваши действия будут сведены к минимуму.
— Вы должны согласиться, — мелодичным голосом уговаривала почтальонша. — Я видела, с какой жестокостью парень вас ударил. — Её передёрнуло. — Он настоящий фашист.
Борис Семёнович поёрзал на скамейке, потому что Жулька стала проявлять нетерпение, цепляя лапами свитер. Если разобраться, то парочка права и фашистов надо давить, как клопов, но с другой стороны, Борису Семёновичу не хотелось ввязываться борьбу, разрушая внутреннее равновесие.
«Кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую»[38], — очень кстати вспомнились слова из Писания. Правда, там ещё было «око за око» и «зуб за зуб». Взвесив «за» и «против», Борис Семёнович протяжно, с посвистом, вздохнул:
— Его Бог накажет.
— Однозначно, — сказал адвокат, — и накажет гораздо сильнее, чем городской или Верховный Суд. Может быть не сейчас и не его лично, но возмездие придёт обязательно.
Борис Семёнович глянул на адвоката с уважением.
— Тем не менее наша задача не дать ему искалечить ещё кого-нибудь. — Адвокат взмахнул рукой, как на суде. — Я уверен, что вы не единственная жертва. И главное, посмотрите, подонок выбирает тех, кто не может ответить. Неделю назад он напал на вас, завтра присмотрит беззащитную старушку или ребёнка.
— Нет, — затряс головой Борис Семёнович, — он думал, что я бродяга. Таких часто бьют.
— Бьют беззащитных людей, — оборвал его адвокат, — а бродяги они или нет, значения не имеет. Им так же больно и так же страшно, как всем остальным.
Опустив глаза, Борис Семёнович посмотрел себе под ноги, на которых красовались бесформенные опорки с оборванными шнурками, и подумал, что если бы был