чтобы незаметно убавить себе вес, в другой ситуации у меня бы уже слезы проступили от ревности, но сейчас мне вообще плевать.

Пума знает кое-кого из парней в Лиме, ну еще бы, по выходным они мотаются туда-сюда и играют матчи друг против друга, он на их футбольном поле сотни раз бывал, но как проехать в саму деревню, не знает. Зато он легко управляется с телефоном, у него какой-то особый тариф, так что, несмотря на ужасное покрытие, интернет у него работает офигенно быстро; я не очень-то понимаю, что он такое делает, но он знаком с одним вратарем в Лиме, так что просматривает его профиль и сториз, залезает в комментарии и лайки, а потом открывает фейковый аккаунт и начинает добавлять людей, берет телефон Линнеи и открывает еще несколько аккаунтов, сидя с двумя телефонами, создает фейковые беседы, в которых сидят фейковые пользователи, они устраивают срач, тегают других людей, и постепенно кто-то начинает им отвечать; Пума добавляет этих людей в беседу, листает их сториз, проверяет, с кем они общаются, начинает тегать и тех людей тоже, чтобы зазвать в свою фейковую беседу между фейковыми аккаунтами, и где-то через час он уже знает всех парней нашего возраста, которые на сегодня могут находиться в Лиме.

– Пума в этом суперски сечет, – с гордостью сообщает Линнея с его колен.

«Да еще бы, малютка, я и сама заметила», – но мысль просто проносится в голове, весь этот зуд как рукой сняло, и теперь мне хочется одного – чтобы они отыскали мне того парня в кепке с Нью-Йорком.

Я мчусь сквозь августовский вечер, воздух гудит от шума водяных бомбардировщиков, в нескольких местах дорога перегорожена, но охраняют ее взвинченные ребята нашего возраста, они просто машут машине проезжать дальше, как только видят красно-желтую раскраску кузова. Я столько раз представляла, как мы с ним будем вдвоем ехать по этим местам, но когда это наконец случилось, мечтаю скорее вернуться назад в лагерь, к маме, потому что в Лиме меня ждут очень дурные и страшные открытия.

– Это он? – спрашивает Пума, протягивая мне телефон: парень стоит на льду и показывает в объектив мертвую рыбину, но я только мотаю головой. – Может, этот? – На фоне Эйфелевой башни. – Этот? – Довольный чел с гамбургером. – Этот? – Кто-то с безучастным видом сидит на диване рядом с мамой.

Я мотаю головой, и Пума тихо чертыхается.

– Ни один из них. Хотя… – колеблюсь я. – Дай-ка еще раз взглянуть на последнего.

Мальчишка на диване – блондин, худенький, его внешность мне ничего не говорит. А вот мама… Длинные белокурые волосы. Рыхлая бледная кожа. И этот взгляд. Застывший, как будто мыслями она в другом месте.

– Она, – тихо говорю я. – Это она была с лопатой. Его тетка.

Когда мы сворачиваем на узкую проселочную дорогу, ведущую в лес и спускающуюся вниз, начинает смеркаться, дальше нам через просеку, и вот мы на месте: старый красный дом с протянувшимся до самой реки, поросшим травой и кустами участком, ряды машин разной степени ржавости, у некоторых вместо отсутствующих колес подложены кирпичи, сломанная детская коляска, несколько велосипедов и нечто смахивающее на старую чугунную печку. Свет нигде не горит, электричества в этой части Даларны нет уже несколько дней.

Я глушу мотор, и мы выходим из машины, никакого определенного плана у нас нет, мы не решили, пойдем ли прямиком к дому и позвоним в дверь или спрячемся на участке и поищем вокруг. Я слышу, как Пума шепчет что-то про чертова жестянщика, узловатый ствол дерева вырисовывается на фоне темно-синего неба, тени похожи на огромные льдины, но когда мы подходим поближе, они отделяются одна от другой, и я различаю холодильник или, может, морозильную камеру, стоящую на грузовом поддоне. В детстве я боялась темноты, а сейчас меня просто раздражает, что ни черта не видно.

– Слушайте, – шепотом говорит Линнея. – Если ничего не разглядеть из-за темноты, лучше просто слушать.

Мы стоим на замусоренном, неухоженном участке, я стараюсь сдерживать дыхание, различая лишь темные тени вместо Пумы и Линнеи, и на память мне приходит пасхальная семейная поездка в Сконе, я была тогда маленькой, папа хотел, чтобы мы посмотрели на какие-то камни на горе над морем, древние короли в давние времена повелели затащить их туда и установить на вершине, но мама по пути то и дело застревала в многочисленных художественных галереях, потом мы свернули не туда, родители начали ссориться, а когда наконец припарковались и взошли на гору по узкой тропинке, успело стемнеть, папа вляпался в коровью лепешку, но на вершине в темноте стояли камни, возвышаясь над всем, в двух метрах один от другого, немые, угрюмые, словно стражи, оставшиеся с незапамятных времен; и потом еще несколько недель лежа ночью без сна я думала о камнях, как они стоят там, в темноте, и ждут, так сложно было представить, что они были там всегда, простояли на этом месте несколько тысяч лет, и я вдруг думаю, неужели они до сих пор там? Наверное, как же иначе, но сколько еще они простоят, пока не снесут их потопы, эрозия почвы, пожары или пока Гольфстрим не скопытится и не начнется новый ледниковый период, кажется невозможным представить, что они будут там вечно, ведь ничто не может существовать вечно… или все-таки может?

Шепот ветра, журчание реки. И где-то вдали слышится рычание мотора.

А потом словно бы снизу: глухой шкрябающий звук. Под нами. Под землей.

– Подвал, – говорю я.

Мы оглядываемся вокруг. Остовы автомобилей. Детская коляска. Несколько деревьев. Справа от холодильника насыпан небольшой холмик земли, и, будто подумав об одном и том же, мы с Линнеей обе начинаем пробираться к нему по шуршащей траве. Я взбираюсь на пригорок. Ничего, только сухая земля. И запах какой-то гнили, затхлости, мертвечины.

– Там, – шепчет Линнея, она обходит холмик и указывает на точку прямо подо мной.

Я спускаюсь вниз и встаю рядом с ней. В серой тени, словно пещера, зияет чернота. Вниз уходит каменная лестница, и я, не задумываясь, на ощупь спускаюсь на три-четыре ступеньки вниз, в темноту, выставив вперед руку. Деревянная дверь. Прохладная грубая дверная ручка из железа. Шкрябающий звук усиливается.

Только сейчас меня охватывает страх. Там, внутри, лежит связанный Зак. Расчлененный. Изнасилованный. Замученный. Или просто мертвый Зак в черном пластиковом пакете. Жуткие картины из моих детских книжек с пряничным домиком, клетками из палок и веток, с троллем, который пичкает его супом с длинной узкой деревянной ложки, просовывая ее меж прутьев клетки.

Я делаю несколько глубоких вдохов. Чувствую руку Линнеи на своей, пальцы решительно сжимают ручку двери.

– Сдвинься-ка, –