с ней там плохо обращаются, социальная служба не располагает ресурсами, – мама зло изображает кавычки левой рукой, – чтобы сделать что-нибудь в сложившихся обстоятельствах.

– Так Бекка…

Мама отвечает решительным кивком:

– С той самой женщиной.

Лагерь вокруг нас начинает просыпаться, мужчина с двумя сыновьями плетутся к месту выдачи сухих пайков, женщина с одиннадцатилетней дочкой идут с пакетами в сторону домика, где уже образовалась очередь к стиральным машинам, усталость и безнадежность – вот что все сейчас переживают, из лагеря вывезли тех, кто был слишком болен, чтобы оставлять их здесь, все, кто ругался, скандалил и требовал, тоже нашли способ убраться отсюда, теперь вокруг нас только те, кому не осталось ничего лучшего, чем сидеть и ждать непонятно чего. Я думаю про Зака, я всю ночь думала, рассказать маме про «Тойоту» или нет, но не сомневаюсь, что она захочет отправиться в леса на его поиски, а ей этого не выдержать, к тому же никому нельзя покидать лагерь, это постановили вчера после докладов об «участившихся случаях подозрительных краж и вандализма, а также об инцидентах с применением насилия или угроз применения насилия».

По кемпингу расхаживает команда репортеров, вчера приезжали две телекомпании. На покрытой гравием площадке сидит и плачет грязный от пыли ребенок, и словно по сигналу репортеры останавливаются и начинают снимать: белокурая детвора, ютящаяся по палаткам в беспросветной обреченности, – вот сюжет для мировых новостей, наши лица станут образом поколения.

«Или же не станут, – говорит во мне папин голос. – Потому что все будет становиться только хуже, хуже и хуже, и когда-нибудь ты с тоской вспомнишь это лето».

Мама отставляет чашку.

– Когда у нас с Дидриком… был какое-то время этот наш небольшой разлад, больше всего боли причиняла мысль о том… – голос ее начинает дрожать, она опускает глаза, – о вас. Что кто-то другой будет о вас заботиться. Без него бы я, наверное, справилась, но чтобы эта чертова девица стала кем-то вроде… блин… вашей второй мамы…

– Мамочка, – только и говорю я, а потом накрываю ее руку своей. – Мамочка, перестань.

– А… когда… когда он вернулся ко мне, я сказала себе: ладно, мы можем попытаться, но больше никаких детей, больше с ним никаких детей у меня не будет… никогда-никогда-никогда, это у нас пройденный этап, а… потом появилась… малютка Бекка… все равно, а теперь… даже не знаю… есть ли у меня…

По ее губам текут слезы и слизь из носа, она порывисто и нервозно вытирает их, но лицо снова мгновенно становится мокрым.

– Нам надо ехать домой, – говорю я.

Она кивает.

– Но мы не можем, потому что Зак где-то там, – продолжаю я.

Она трясет головой.

– Поэтому мы и остаемся здесь.

Мама снова кивает и утирает лицо, пытаясь взять себя в руки:

– Да. Мы останемся здесь. Ты и я. Моя маленькая килька-ванилька.

Она снова берет чашку, пьет, растягивая процесс, – одной порции растворимого кофе хватает на две маленькие чашечки в день, но иногда за кипятком выстраивается слишком длинная очередь.

– А хуже всего то, что я чувствую: я совсем забросила тебя, – осторожно добавляет она. – Что ты у меня сама по себе. Ужасный эгоизм с моей стороны. У тебя ведь тоже свой разлад.

Я сажусь вплотную к ней, и так мы и сидим, смотрим на озеро; никогда не думала, что можно ненавидеть такой красивый вид, но этот Сильян – самое пакостное место, что я знаю.

– Который час?

Я смотрю на телефон:

– Полвосьмого.

Она заливается смехом, он звучит сипло и слезливо.

– Что такое?

– В это же время завтра утром мы должны были вылетать. Самолет в полвосьмого. Дополнительное пространство для ног и все такое прочее. Выбери радость.

* * *

Пляж находится на краю кемпинга и примыкает к площадке с оборудованными местами для пикника. Сегодня я в пляжной команде, у меня послеобеденная смена на пару с унылой девицей с родосского курорта да еще двумя пенсионерами. Мы сидим на берегу, в самом конце пляжа, там где мелководье и плещется малышня (а кроме того, какает и писает, но ни у кого уже нет сил переживать по этому поводу), чуть поодаль от нас мостки, они вдаются в воду метров на двадцать, а в отдалении покачивается закрепленный специально для более взрослых купальщиков деревянный плот, туда плавают время от времени ребята постарше, некоторые из них моего возраста.

Дым немного развеялся, больше не першит в горле так сильно, как раньше, говорят, пожары потушили или они сами выгорели, и небо прояснилось, впервые по меньшей мере за неделю, может, поэтому сегодня здесь так много народа: родители с детьми и подростки из лагеря, семьи из городка, прихватившие пледы, вафли и бутылки сока из разведенного концентрата, ребята из лагеря с большим интересом играют с незнакомыми детьми, у которых с собой игрушки, надувные лодочки, три девчонки закапывают четвертую в песок, мальчишки постарше принесли на пляж белый мяч и переносную колонку, из которой слышатся тихие басы, они хотят сыграть в пляжный волейбол и обсуждают, как бы установить сетку и собрать команду, большая ватага детей ныряет и прыгает «бомбочкой» с мостков, чтобы сплавать до плота. Я присматриваю за малышами, которые играют у кромки воды, вообще-то брать на пляж детей запрещается, но детский психолог дал на это разрешение при условии, что они будут все время в нарукавниках и мы будем держаться у самого берега – «вода и игры дают ощущение нормальности», – у нас есть икеевская сумка со всякими игрушками для песочницы: ведерками, совочками, грабельками – из того, что мы набрали за последние дни, у нас есть пластиковый пакет с разными солнцезащитными кремами, кепками и солнечными очками, у нас есть все.

Эмиль расположился чуть выше, на пригорке, вместе с женой, которая почти всегда молчит, и маленьким сыном, который так ужасно орал тогда. С малышом теперь, кажется, все хорошо, он лежит на подстилке под пляжным зонтиком, который они где-то раздобыли, и агукает, а вот у его папы вид довольно бледный и отрешенный. Эмиль сидит сгорбившись, он в одних трусах и держит в руках красную гитару, перебирая струны перевязанной рукой и тихо напевая что-то. После вчерашнего – я постаралась как можно меньше распространяться о происшествии – врач решил, что его нужно «посадить на больничный» и что ему следует «немного дистанцироваться от ситуации».

Эмиль откладывает гитару на песок и ложится на спину рядом с коляской, я вижу, что плечо и ключица у него забинтованы, повязка какая-то замызганная, туда уже проник песок, Эмиль сильно жмурится на солнце, закуривает сигарету