— У тебя были дети, — прошипел Стефан, давясь от боли.

— Аррон и Магда родились через год после этого. Примерно тогда же по мою душу пришел хозяин метки — Хтеабион ад Канопус.

Как оказалось, планетар был не в восторге, что его метка оказалась в использовании у приземленного. «Белый луч» обманом получил несколько контрактов для высокопоставленных звезд. У тех заряд метки через какое-то время бы выгорел, но на протекторе закрепился намертво. И такой тип выкорчевать можно было лишь смертью, которую метка, собственно, и предотвращала.

— Ему не было дела, — тихо проговорил Коул, хмурясь. Я ощутил кислую тоску в его душе. — Вообще. У него просто имелись принципы, и даже то, что меня подставили, для гребаного планетара роли не играло. Он был медиком. Душевным. Хтеабион знал, как быстро разрушить душу и повредить ее достаточно сильно, чтобы случился раскол. Его метка лечила только плоть, но не эфир. Так он надеялся, что меня со временем убьют свои же. Будут пытаться снова и снова. И он уничтожил в моей душе эссенцию, выделяющую те самые крохи темного эфира. Они ведь нужны нам, потому что протекторы все еще приземленные, хоть и отмечены Светом, и без толики Тьмы — мы сломаемся и сами станем сплитами. В людях всегда обязаны присутствовать оба эфира. Но без той жалкой части Тьмы я стал, — он показательно сжал руку в перчатке, — таким.

Без темной стороны человеческая половина не превратилась бы в сплита, но из-за звездного Света внутри Коул сохранял рассудок. Хтеабион этого и не учел: он думал, что создаст безвозвратного монстра, не зная, что Коул уже стал протектором и принял в себя эфир звезд, которым Тьма для существования не нужна. Человеческая и небесная часть, Змееносца сотворили из него диковинное существо. Аномального сплита, способного как обращаться в тварь, так и возвращаться в человеческую, здравомыслящую форму. Мне было легко в это поверить, ведь я сам когда-то подвергся расколу и мог слабо, но контролировать себя. Звездные гены спасли разум.

— Признаюсь, я задумывался о смерти. Я и сейчас частенько о ней думаю. Жить так непросто. Это убивает морально. Оно сидит внутри меня и холодом скребется, выгрызает все, до чего может дотянуться. — Змееносец судорожно сглотнул. — И никогда не оставляет. Никогда. Хуже всего сны — полностью пустые, только скрежет зубов. Голодный и мерзкий. Он преследует меня и в те дни, когда приходится идти на охоту за темными сплитами, где запах Тьмы сильнее. От голода сшибает с ног.

Коул сгорбился, потирал руки и, больше не стесняясь, вываливал все как есть:

— Да, смерть казалась заманчивой. Я чувствовал себя одиноко и неправильно. Не должен протектор быть таким. Никто вообще не должен, это неестественно. Но не знаю, смогли бы протекторы меня прикончить, а неубиваемый белый сплит, который способен запустить новую цепочку кандидатов, мог осложнить жизнь всем. Потому я держался не только ради себя. Ради всех. Скрываться не составляло труда — все защитные системы Соларума заточены на предупреждения о Тьме, так что ее полное отсутствие во мне не заметили. Некоторое время монструозная сторона разрывала меня, пока я не понял, что, поддерживая часть своего тела, например руку, в таком… непрезентабельном состоянии, я могу намного дольше сохранять трезвость рассудка. А проблему голода я решил охотой. Мне хочется поглощать темный эфир. Он не приживается, но на какое-то время позволяет вернуться в норму.

— Ты уходишь раз в сезон, — догадался я. — Выходит, не просто пострелять уток.

— Нет. Рядом с тем местом небольшая котловина. Когда я чувствую, что голод давит так сильно, что уже не слышу собственных мыслей, отправляюсь туда. Остаюсь в этой котловине и теряю себя на неделю или две. Я не питаюсь душами здоровых приземленных. Я охочусь на темных сплитов. Почти не помню, как это происходит, но рано или поздно прихожу в норму. И иду дальше.

Образ двух гниющих чудовищ, дерущих друг друга на куски, вызывал дрожь. Отвратительное видение. Если Коула с ума сводил темный эфир, то он сам должен был привлекать внимание сотен черных сплитов. Похоже, благодаря своей метке ему удавалось выживать даже там.

— Вы видели, что со мной происходило в последние месяцы, когда обстоятельства не давали мне отпустить себя. Оно подавляет, калечит физически. Но вы даже не представляете, насколько это страшно: срываться, отдавать себя в плен чудищу. Становиться им. Сходить с ума от голода. И не знать, очнешься ли на этот раз.

Он был искренен, полностью загнан своим положением в угол. Коул оставался заложником, но выживал как мог, минимизируя последствия обращений.

Стефан не испытывал к нему и толики сострадания. Он продолжал давить:

— Дети.

Глаза Коула поблекли.

— Аррон умер в шесть. Я часто навещал их и приглядывал. Протекторство показало мне уродливую сторону мира. Мне казалось, что Тьма повсюду, сплиты и кандидаты за каждым углом. Я не мог бросить семью в этой черноте. Постоянно наблюдая, как беспричинно погибают другие люди, нельзя выбросить из головы, что подобное случится и с теми, кто тебе дорог. И оно случилось. Я не мог быть с ними неотлучно, но и мое частое присутствие сделало свое дело. Сплиты тянулись к Свету, и, когда Аррон один забежал слишком далеко в лес, его схватили. А меня там не было.

Он умолк. Утоп в давящих воспоминаниях. Наверняка Коул тысячи раз проматывал в голове иные сюжеты, в каждом из которых он спасал сына. Ровно так же, как представлял жестокую смерть ребенка.

— А дочь?.. — не унимался Стефан.

Его маниакальная упертость тревожила. Даже Фри неуверенно поглядывала на Водолея.

— Магде и Элене больше нельзя было там жить, — ровным голосом продолжил Коул. — Точнее, я не мог оставить их в том месте. Потому переселил обеих на юг Франции, подальше от Англии. И ушел из их жизни. Они забыли меня, а я больше не возвращался.

Тишина продлилась недолго.

— Когда ты понял, что Магда такая же, как и ты?

Я вытаращился на них обоих, чувствуя, как волосы на затылке зашевелились. Коул отнесся к вопросу Стефана спокойно. Он его ждал.

— Через восемь лет. У Магды была чахотка. Я все еще наблюдал за ними издали, но к тому времени — редко. Когда мне стало обо всем известно, то я немедленно пришел. В моих же силах было вылечить ее от простых приземленных недугов. Но когда я вошел в дом, она уже была мертва. Помню, как стоял там, не понимая, кто я есть и что я есть. Тогда ничего смысла не имело. Передо мной лежал мой мертвый