сидящий на диванчике, оторвал взгляд от пола и перевел его на меня. Немного подумав, кивнул на место напротив. Я подчинился. Это было странно: мы не особо общались, но и неприязни между нами не было. Все, что было до отправления Антареса на небеса, осталось там же, претензий друг к другу у нас не имелось. Как и общих тем для разговора. По крайней мере, пока не наступил конец света.

— Двадцать три часа, — прогудел он, наливая пойло из фляжки в один из стаканов. — Я иногда пытался убить целые сутки. До тошноты длинный срок. Думал я тогда. А сейчас — что-то жалкое и короткое. Секунда.

— Даже секунда может изменить все.

— Она и изменила. Какая-то из этих сотен миллионов.

Паскаль пододвинул стакан мне. Я принял без всяких возражений и отпил горько-терпкую жидкость.

— Ты с охоты? — прищурился Скорпион, глотая сразу из фляги. Взгляд его казался мутным.

— Кто-то должен, — кивнул я. — Мы же не рассказали адъютам о решении инквизиторов. Нельзя останавливать охоту.

— Даже после того как звезды оставили нас.

— Люди не виноваты в этом. Они не заслужили Обливиона. Я готов биться за каждую из душ, только бы им дали отправиться по дальнейшему пути. Это шанс хоть на что-то.

Я не рассказал ему всего. Сегодня была не только охота. Я хотел оказаться в толпе, послушать реку голосов, смех, гудки машин, увидеть бездумно торопящихся куда-то людей, не видящих ничего, кроме собственного мира. И закатное небо над головой — чистое и далекое, яростно догорающее в последний раз.

По обезображенному лицу Паскаля скользнула ухмылка.

— Ты хороший протектор, Максимус. Побольше бы таких, кто ценит это дело. Жаль, что все закончится вот так.

Он тяжко сгорбился над столом. Я только сейчас заметил, что Паскаль себя подзапустил: на лице щетина, а волосы сально кудрявились. Странно, я думал, что они у него прямые.

— Это был наш дом, — сказал протектор. — Все, что у нас было, и все, что осталось. Это место, где мы обрели себя, получили цель и какие-то ответы на вечные вопросы. Я никогда его не презирал, хоть и пытался. И теперь оно исчезнет во тьме. Как и все человечество, тысячи лет эволюции и прогресса. Полный крах. Столько великого пропадет: все идеи, философии. Памятники культуры, которые должны были пережить вечность. Ты видел картины Вермеера? — Я неуверенно качнул головой, но Паскаля это не смутило. — Он за свою жизнь и полсотни картин не написал, а выразил так много. Я видел его полотна и в Дрездене, и в Амстердаме, и в остальных галереях. Как много их было… почему просто не сделать единый склад искусства одного творца? Чтобы проследить весь его путь в одном месте и времени. Похоже на душу, думаю.

Впервые Паскаль при мне был настолько общительным и вдохновленным. Он продолжал говорить о Гойе и «Мрачных картинах», «Демонах» Врубеля, гротескных и длинных фигурах Эль Греко и о многих других художниках, о которых я либо слышал мельком, либо не знал вовсе. Но это не мешало мне понимающе кивать, иногда отхлебывая из стакана. Душа Паскаля сияла, освещала окружающую темень. И это было красиво.

Пожалуй, я даже понял, как Ханна смогла терпеть этого сухаря многие годы. Паскаль просто очень хорошо притворялся. Как и мы все.

Я осмелел и спросил его о ней. Раньше Паскаля и Ханну часто можно было найти рядом друг с другом, но с недавних пор все немного поменялось. Паскаль задумался и спокойно ответил:

— Все в порядке. Ханна всегда была мне дорогим другом. — Он сделал глоток с кислой миной. — Но все равно не понимаю, что она нашла в этом кретине с одной рабочей извилиной.

После недолгой беседы о пустом Скорпион задал вопрос о переводе текстов Шакары. Честно, я даже позабыл о них. А Гесцил как раз дал подсказку.

— Облака? — нахмурился он.

— Ага. Хотя сейчас уже не знаю, как это нам поможет. Перевода нет. Только за вчера были аннигилированы еще пять мест…

— Ламия считала это важным. Она абсолютно точно была чокнутой. Но дело свое знала. Какого цвета облака?

— Белые? — неуверенно уточнил я.

— А ты смотрел, какого цвета они на той планете? — спросил Скорпион, глядя на меня как на идиота.

— Вообще-то нет.

— Так займись этим! Звезды, у тебя двадцать три часа, потрать их хоть на что-то полезное.

На выходе до меня донесся его скорбный тихий голос. Паскаль что-то напевал.

* * *

Фри сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и напряженно взирала в проекционное окно, за которым не переставал барабанить дождь. Ей казалось, что он отсчитывал время — быстро утекающее и мимолетное, не дающее за себя ухватиться.

Только когда Стефан едва слышно захрипел, девушка встрепенулась и подалась к нему.

— Хочешь, налью воды? Или еще обезболивающего?

— Не надо, — сипло прошептал он. — Ничего уже не помогает.

Стеф выглядел ужасно. Неестественно бледный, но не как заоблачники, а болезненно. Он вздрагивал от озноба, дергался, свистящее дыхание вырывалось изо рта. Думалось, каждый вздох дается ему с огромным усилием, словно Стефан наполнял тугие мехи. Зрачки метались под полуопущенными веками, которые он время от времени резко открывал.

Фри было тяжело видеть Стефа таким, ведь это она повела его на то задание с войдом. А теперь не знала, как ему помочь.

— Прости меня.

— За что ты извиняешься? Ты… ты ничего не сделала.

Фри хотела возразить, но не нашла в себе сил.

— Я так устал… — выдохнул Стеф.

— Как давно ты спал?

— Не знаю. День. Может, два.

— Сколько?! Тебе необходимо отдохнуть. Хочешь, я принесу снотворное?..

— Нет. Только не его.

— Но…

— Фри, они не знают, как меня вылечить. — Стеф перевел на нее убитый взор, мутный, как запотевшее окно. — Это все… бессмысленно, понимаешь? Это конец.

— Ты что такое говоришь? — похолодела она. — Ты еще жив! Кометы и Ханна работают над…

Он еле заметно качнул головой. Даже это далось ему с трудом.

— Это произошло уже пять раз за сутки.

Мурашки пробежали по спине Фри. Она с трепетом внимала шепчущему Водолею.

— Оно… происходит все чаще. Так всегда погибали мои родственники. От серьезной болезни или старости. Когда тело уже не жизнеспособно и ты умираешь… раз за разом. И в один момент смерть выпадет на то самое время.

Его голос дрогнул, и Фри вдруг с изумлением осознала, что это вовсе не боль. То, как он сжимал одеяло слабевшими руками, как сбивались слова, как умоляюще смотрели в пустоту глаза… Стефан до ужаса боялся грядущего.

— Я боюсь уснуть и не проснуться, — сквозь стиснутые зубы говорил он, морщась. — А