едва ли понимала все его величие, пока смерть не наложила своей печати на человека, бывшего «первым на войне, первым в мире и первым в сердцах своих сограждан». Больше, чем кто другой из колонистов, Вашингтон служил представителем привязанности вирджинских землевладельцев к метрополии, и принятие им командования показало, что даже самые умеренные из них полагаются только на оружие. Борьба началась в апреле 1775 года схваткой между английскими войсками и отрядом милиции при Лексингтоне, и через несколько дней перед Бостоном появилось 20 тысяч колонистов. Снова собравшийся Конгресс объявил представленные им штаты «Соединенными Колониями Америки» и взял на себя управление ими.

Между тем в Бостоне высадилось 10 000 свежего войска, но милиция колоний захватила перешеек, соединяющий город с материком, и хотя была изгнана с высот Бенкерс-Хилла, господствовавших над городом, но изгнана только после отчаянной борьбы, в которой ее мужество навсегда положило конец упрекам в трусости, прежде сыпавшимся на колонистов. «Так янки — трусы?» — кричали ополченцы Массачусетса, когда при первом нападении отраженные англичане спускались с холма. Еще большее мужество обнаружили неопытные ополченцы Вашингтона, число которых постепенно уменьшилось с 16 тысяч до десяти, когда, плохо содержащиеся и плохо вооруженные, всего с 45 патронами на человека, они целую зиму упорно держали в укреплениях Бостона отряд в 10 тысяч старых солдат. Весной 1776 года они вынудили эти войска отступить в Нью-Йорк, где под командой генерала Гау сосредоточилась вся британская армия, сильно подкрепленная наемными немцами. Между тем набег американского генерала Арнольда почти прогнал британские войска из Канады, и хотя его попытка закончилась неудачей под Квебеком, она показала, что всякая надежда на примирение исчезла. Действительно, в конце 1775 года изгнали своих губернаторов южные колонии, последними вступившие в борьбу, а в начале следующего года Массачусетс поручил своим уполномоченным поддерживать полное освобождение колоний от королевского управления; в то же время, вопреки законам о мореплавании, были открыты всем нациям американские порты. За этими решительными мерами последовал великий шаг, с которого начинается американская история, — принятие 4 июля 1776 года уполномоченными Конгресса Декларации независимости. «Мы, — торжественно гласила она, — представители Соединенных Штатов Америки, собравшись на Конгресс и свидетельствуя перед высшим судьей мира о прямоте наших намерений, торжественно объявляем и провозглашаем, что Соединенные Колонии являются и должны быть по праву свободными и независимыми Штатами».

За первыми успехами колонистов скоро последовали бедствия и поражения. В августе Гау, способный генерал во главе отличного английского войска, своей победой при Бруклине освободил Лонг-Айленд; армия Вашингтона была ослаблена бегством и поражением и приведена в уныние верноподданничеством штата, в котором она была расположена. Это заставило Вашингтона оставить Нью-Йорк и Нью-Джерси и отступить сначала на Гедеон, а затем — на Делавэр. Конгресс приготовился к бегству из Филадельфии, а общее отчаяние проявилось в требовании мира. Но хорошо подстроенное нападение и смелое движение в тылу армии Гау подняли дух ратников Вашингтона и заставили, в свою очередь, английского генерала отступить к Нью-Йорку. Поход 1777 года начался соединенным движением для подавления мятежа. Собранная в Канаде под командованием генерала Бергойна армия направилась по Озерному пути с целью захватить линию Гедеона и при помощи нью-йоркского войска отрезать Новую Англию от родственных ей провинций. Между тем Гау поднялся по Чизапику и двинулся на Филадельфию, временную столицу Соединенных Штатов и местопребывание Конгресса. Поражение его небольшого семитысячного войска заставило Вашингтона покинуть Филадельфию и после смелого, но неудачного нападения на победителей отступить на зимние квартиры. Несокрушимая твердость, с которой он убедил горсть своих разбитых и полуголодных войск выступить против армии Гау в ее лагере при Вэлли Фордже, представляется самой замечательной из его побед. Но на севере война приняла другой оборот. Когда Бергойн появился на Верхнем Гедеоне, он нашел, что путь к Олбани прегражден отрядом американцев под командованием генерала Гэтса.

По мере удаления войны от пределов Новой Англии пыл ее жителей ослабел, но известие о вторжении и о насилиях, совершаемых индейцами, которых Бергойн ввел в свои войска, снова оживило их. Милиция Штатов поспешила из городов и сел в лагерь, и после неудачного нападения на позиции американцев Бергойн оказался окруженным на высотах Саратоги. 17 октября он вынужден был сдаться. Известие об этом несчастье оправдало те слова, которые в это самое время приводил в защиту мира Чатам. «Вы не можете покорить Америку! — воскликнул он, когда другие хвалились успехами Гау, — Если бы я был американцем, как теперь англичанином, я никогда, никогда, никогда не сложил бы оружия, пока чужеземное войско остается на моей родине». Затем, в порыве красноречивого негодования, он напал на использование индейцев и их скальпировальных ножей в качестве союзников Англии против ее детей. Внесенные Чатамом предложения, пожалуй, все еще могли примирить Америку с метрополией. Он предлагал полное примирение и федеральный союз колоний с Великобританией, предоставлявший колониям полную власть во всех вопросах внутреннего управления и привязывавший их к метрополии только узами любви и преданности. Но эти предложения постигла та же судьба, что и прежние: их отвергли. Вскоре пришла весть о поражении при Саратоге и еще более печальное известие о том, что это поражение вызвало у Бурбонских дворов желание отомстить за унижения Семилетней войны. В феврале 1778 года Франция заключила союз со Штатами.

Лорд Норт попытался отвести удар, снова предложив примирение с обязательством навсегда отказаться от права прямого налогообложения колоний; но он чувствовал, что время для примирения прошло, и в то же время исчезла всякая надежда на подчинение Америки силой оружия. Король по-прежнему упорно выступал за войну, и страна, задетая за живое нападением Франции, страстно поддерживала упорство короля. Но, в противоположность Георгу III, она инстинктивно чувствовала, что если остается еще надежда на сохранение дружбы колоний и на отражение усилий Бурбонов, то она заключается в лорде Чатаме, и, несмотря на сопротивление короля, голос всей страны снова призвал его к власти. Но накануне его возвращения в министерство рука смерти подрезала эту последнюю надежду. Разбитого старостью и болезнью, графа принесли в Палату лордов, и он в нескольких отрывочных словах выразил свой протест на предложения отказаться от Америки. «Я рад, — пробормотал он, — что еще жив и могу подать свой голос против раздробления древней и славной монархии. Его величество унаследовал королевство, обширное по размерам и пользовавшееся незапятнанной репутацией. 17 лет назад наш народ был грозой мира». Он нетерпеливо выслушал возражения герцога Ричмонда и снова поднялся на ноги, но вдруг поднес руку к сердцу и упал в обморок. Его отнесли домой, где он и скончался.

После смерти