Раскольников встал с места и взял фуражку. Порфирий Петровичтоже встал.

– Прогуляться собираетесь? Вечерок-то будет хорош, толькогрозы бы вот не было. А впрочем, и лучше, кабы освежило…

Он тоже взялся за фуражку.

– Вы, Порфирий Петрович, пожалуйста, не заберите себе вголову, – с суровою настойчивостью произнес Раскольников, – что я вам сегоднясознался. Вы человек странный, и слушал я вас из одного любопытства. А я вам нив чем не сознался… Запомните это.

– Ну, да уж знаю, запомню, – ишь ведь, даже дрожит. Небеспокойтесь, голубчик; ваша воля да будет. Погуляйте немножко; толькослишком-то уж много нельзя гулять. На всякий случай есть у меня и еще к вампросьбица, – прибавил он, понизив голос, – щекотливенькая она, а важная: если,то есть на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполненеспособным), если бы на случай, – ну так, на всякий случай, – пришла бы вамохота в эти сорок – пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе,фантастическим каким образом – ручки этак на себя поднять (предположениенелепое, ну да уж вы мне его простите), то – оставьте краткую, но обстоятельнуюзаписочку. Так, две строчки, две только строчечки, и об камне упомяните: благороднеебудет-с. Ну-с, до свидания… Добрых мыслей, благих начинаний!

Порфирий вышел, как-то согнувшись и как бы избегая глядетьна Раскольникова. Раскольников подошел к окну и с раздражительным нетерпениемвыжидал время, когда, по расчету, тот выйдет на улицу и отойдет подальше. Затемпоспешно вышел и сам из комнаты.

Он спешил к Свидригайлову. Чего он мог надеяться от этогочеловека – он и сам не знал. Но в этом человеке таилась какая-то власть надним. Сознав это раз, он уже не мог успокоиться, а теперь к тому же и пришловремя.

Дорогой один вопрос особенно мучил его: был ли Свидригайлову Порфирия?

Сколько он мог судить и в чем бы он присягнул – нет, не был!Он подумал еще и еще, припомнил все посещение Порфирия, сообразил: нет, не был,конечно, не был!

Но если не был еще, то пойдет или не пойдет он к Порфирию?

Теперь покамест ему казалось, что не пойдет. Почему? Он немог бы объяснить и этого, но если б и мог объяснить, то теперь он бы не сталнад этим особенно ломать голову. Все это его мучило, и в то же время ему былокак-то не до того. Странное дело, никто бы, может быть, не поверил этому, но освоей теперешней, немедленной судьбе он как-то слабо, рассеянно заботился. Егомучило что-то другое, гораздо более важное, чрезвычайное, – о нем же самом и нео ком другом, но что-то другое, что-то главное. К тому же он чувствовалбеспредельную нравственную усталость, хотя рассудок его в это утро работаллучше, чем во все эти последние дни.

Да и стоило ль теперь, после всего, что было, стараться побеждатьвсе эти новые мизерные затруднения? Стоило ль, например, стараться интриговать,чтобы Свидригайлов не ходил к Порфирию; изучать, разузнавать, терять время накакого-нибудь Свидригайлова!

О, как ему все это надоело!

А между тем он все-таки спешил к Свидригайлову; уж не ожидалли он чего-нибудь от него нового, указаний, выхода? И за соломинку ведьхватаются! Не судьба ль, не инстинкт ли какой сводит их вместе? Может быть, этобыла только усталость, отчаяние; может быть, надо было не Свидригайлова, а кого-тодругого, а Свидригайлов только так тут подвернулся. Соня? Да и зачем бы онпошел теперь к Соне? Опять просить у ней ее слез? Да и страшна была ему Соня.Соня представляла собою неумолимый приговор, решение без перемены. Тут – или еедорога, или его. Особенно в эту минуту он не в состоянии был ее видеть. Нет, нелучше ли испытать Свидригайлова: что это такое? И он не мог не сознатьсявнутри, что и действительно тот на что-то ему уже как бы нужен.

Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже излодейство не могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же былнеприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, можетбыть, очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детейКатерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает? У этого человекавечно какие-то намерения и проекты.

Мелькала постоянно во все эти дни у Раскольникова еще однамысль и страшно его беспокоила, хотя он даже старался прогонять ее от себя, такона была тяжела для него! Он думал иногда: Свидригайлов все вертелся околонего, да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имелзамыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное можно сказать, чтода. А если теперь, узнав его тайну и таким образом получив над ним власть, онзахочет употребить ее как оружие против Дуни?

Мысль эта иногда, даже во сне, мучила его, но в первый ещераз она явилась ему так сознательно ярко, как теперь, когда он шел кСвидригайлову. Одна уже мысль эта приводила его в мрачную ярость. Во-первых,тогда уже все изменится, даже в его собственном положении: следует тотчас жеоткрыть тайну Дунечке. Следует, может быть, предать самого себя, чтоб отвлечьДунечку от какого-нибудь неосторожного шага. Письмо? Нынче утром Дуня получилакакое-то письмо! От кого в Петербурге могла бы она получать письма? (Лужинразве?) Правда, там стережет Разумихин; но Разумихин ничего не знает. Можетбыть, следует открыться и Разумихину? Раскольников с омерзением подумал обэтом.

Во всяком случае, Свидригайлова надо увидать как можноскорее, решил он про себя окончательно. Слава богу, тут не так нужныподробности, сколько сущность дела; но если, если только способен он, еслиСвидригайлов что-нибудь интригует против Дуни, – то…

Раскольников до того устал за все это время, за весь этотмесяц, что уже не мог разрешать теперь подобных вопросов иначе как только однимрешением: «Тогда я убью его», – подумал он в холодном отчаянии. Тяжелое чувствосдавило его сердце; он остановился посредине улицы и стал осматриваться: покакой дороге он идет и куда он зашел? Он находился на – ском проспекте, шагах втридцати или в сорока от Сенной, которую прошел. Весь второй этаж дома налевобыл занят трактиром. Все окна были отворены настежь; трактир, судя подвигавшимся фигурам в окнах, был набит битком. В зале разливались песенники,звенели кларнет, скрипка и гремел турецкий барабан. Слышны были женскиевзвизги. Он было хотел пойти назад, недоумевая, зачем он повернул на – скийпроспект, как вдруг, в одном из крайних отворенных окон трактира, увиделсидевшего у самого окна, за чайным столом, с трубкою в зубах, Свидригайлова.Это страшно, до ужаса поразило его. Свидригайлов наблюдал и рассматривал егомолча и, что тоже тотчас же поразило Раскольникова, кажется, хотел было вставать,чтобы потихоньку успеть уйти, пока его не заметили. Раскольников тотчас сделалвид, что как будто и сам не заметил его и смотрит, задумавшись, в сторону, асам продолжал его наблюдать краем глаза. Сердце его тревожно билось. Так иесть: Свидригайлов, очевидно, не хочет, чтоб его видели. Он отвел от губ трубкуи уже хотел спрятаться; но, поднявшись и отодвинув стул, вероятно, вдругзаметил, что Раскольников его видит и наблюдает. Между ними произошло нечтопохожее на сцену их первого свидания у Раскольникова, во время сна. Плутовскаяулыбка показалась на лице Свидригайлова и все более расширялась. И тот и другойзнали, что оба видят и наблюдают друг друга. Наконец, Свидригайлов громкорасхохотался.