– Я не знаю, – проигнорировал я ее сарказм. – Они были белого цвета, но прятались в тени. Должно быть, это были животные. Не существует таких людей. Но они были осторожны. Они двигались только тогда, когда я не смотрел прямо на них. В противном случае они стояли на месте и… сливались со снегом.

Розали, насколько я видел, была в ужасе. Сарказм был только прикрытием. Все, что я сказал, напугало ее еще больше.

– Маскировались, – сказал Хейден.

– Нет. Они именно сливались. Как будто они таяли, но не совсем. Я не могу…

– В Китае, – сказала Розали, – белый – это цвет смерти. Это цвет счастья и радости. Они носят белое на похоронах.

Элли быстро заговорила, пытаясь вернуть разговор в нужную колею.

– Ладно. Давайте подумаем, что мы сделаем. Во-первых, бесполезно пытаться выбраться. Договорились? Хорошо. Во-вторых, мы ограничимся парой комнат на первом этаже, коридором и лестничной площадкой внизу и наверху. В-третьих, понадобится все, что мы можем найти, чтобы заблокировать, забить и запечатать двери в другие комнаты и коридоры.

– А потом? – тихо спросила Розали. – Шарады?

Элли пожала плечами и улыбнулась:

– Почему нет? Сейчас время Рождества.

Я никогда не мечтал о Рождестве со снегом. Я проклинал чертового Бинга Кросби с каждым вымученным вздохом, который я мог бы сэкономить.

Воздух пел гулкими ударами молотка, звуком падающих досок, стонами, когда молоток попадал по пальцам. Я работал с Элли, заколачивая оставшиеся комнаты на первом этаже, в то время как Хейден и Розали пытались сорвать остатки настила в столовой. Сначала мы заколотили окна: пока я стучал молотком, Элли стояла с дробовиком наготове. Снова шел снег, и за его хлопьями я видел силуэты, ныряющие в снегу, словно резвящиеся дельфины. Думаю, мы все их видели, но с точностью никто не мог сказать, что они были там. Нашу фантазию подстегнуло то, что случилось, и она начала рисовать свои собственные картины.

Мы закончили с одной из гостиных и заперли за собой дверь. Было ужасное чувство завершенности в громком щелчке закрывающегося замка, чувство, что, возможно, мы уже никогда не вернемся в эту комнату. Я прожил последние несколько лет, твердя себе, что не существует такого понятия, как «никогда» – Джейн была мертва, и я точно увижу ее снова, – но я не мог представить себе чего-то оставшегося в этих комнатах, что нам снова могло понадобиться. Все эти предметы были предназначены для роскоши, а роскошь была причудой удовлетворенного разума.

Последнюю пару недель я видел, как довольство навсегда исчезло под серым облаком человеческого грехопадения и изгнания из рая.

Ничто из этого не казалось важным сейчас, когда мы все закрывались внутри. Я думал, что мне должно быть грустно из-за символизма того, то мы делаем, если не учитывать собственно саму потерю. Джейн сказала мне, что мы снова будем вместе, а потом она умерла, и я чувствовал себя в ловушке из-за ее смерти и обещания в ее последних словах. Если заколачивание дверей сделает меня ближе к ней, пусть так и будет.

В соседней комнате я выглянул в окно и увидел, как Джейн шагала ко мне по снегу голышом. Снег хлопьями ложился на ее плечи и не таял, и к тому времени, когда она оказалась достаточно близко, чтобы я мог посмотреть в ее глаза, фигура нырнула в сугроб, оставив лишь воспоминание. Что-то промелькнуло у окна, всплеснув снежинки порывом ветра, накрыло колючим одеялом прибитые к земле мертвые белые листья.

Я заморгал, и снег снова был просто снегом. Я повернулся и посмотрел на Элли, но она была слишком сосредоточена, чтобы ответить на мой взгляд. Впервые я видел, как она была напугана – ее руки так крепко обвили ствол дробовика, что костяшки стали жемчужно-белыми, а ногти – блестящими и розовыми, – и мне стало интересно, что она видела там, в белой буре.

К полудню мы сделали все, что могли. Кухня, одна из гостиных, зал и лестница остались открытыми; все остальные комнаты на первом этаже были заколочены. Мы также закрыли окна в тех комнатах, что остались открытыми, но оставили места для наблюдения, похожие на горизонтальные амбразуры в стенах старого замка. И словно усталые защитники этих древних цитаделей, мы были в осаде.

– Итак, что вы видели? – спросил я, когда мы сели на кухне. Никто ничего не отрицал.

– Барсуков, – сказала Розали. – Больших белых, быстрых. Они скользили по снегу так, будто они были на лыжах. Чертовы барсуки из ада!

Она шутила, но было очевидно, что она в ужасе.

– Не барсуков, – вставила Элли. – Оленя. Но неправильного. Олень с чешуей. Или чем-то таким. Все неправильно.

– Хейден, что ты видел?

Он остался согнутым над плитой, помешивая жидкое рагу из старых овощей и волокнистого мяса.

– Я ничего не видел.

Я хотел было начать с ним спорить, но понял, что он, возможно, говорил правду. Мы все видели что-то разное, почему бы кому-то не видеть ничего подобного? А в равной степени он мог и лгать…

– Вы знаете, – сказала Элли, стоя у смотровой щели, полоски отраженного снегом солнечного света легли на ее лицо. – Мы все видим белых животных. Белых животных на снегу. Так что, возможно, мы не видим ничего вообще. Может быть, это наше воображение. Возможно, Хейден – ближе всех нас к истине.

– У Бориса и других тогда было довольно сильное воображение, – сказала Розали, ее глаза оживили горькие слезы.

Мы снова молчали, помешивая слабый чай без молока, все обдумывали собственные мысли о том, что пряталось снаружи. Никто не спрашивал меня, что я видел, и я был рад. Прошлой ночью это были мимолетные белые тени, но сегодня я видел и Джейн. Джейн, которую я знал, не была по-настоящему там, даже если я наблюдал, как она подходит ко мне по снегу. «Я снова буду с тобой».

– В Китае белый – это цвет смерти, – сказала Элли. Она говорила у заколоченного окна, ни на мгновение не отводя взгляд. Ее руки держали ружье так, как будто оно срослось с ней. Интересно, кем она была в прошлом: «Мне есть что рассказать», – сказала она. – Белый. Счастье и радость.

– Он также был цветом траура у викторианцев, – добавил я.

– А мы в викторианской усадьбе, – Хейден не повернулся, когда говорил, но его слова заставили наше воображение пуститься вскачь.

– Мы все видели белых животных, – тихо сказала Элли. – Как белый шум. Все тона, все частоты. Мы все видим разные вещи как одну.

– О, – прошептала Розали. – Ну, это многое объясняет.

Думаю, я понял, что имела в виду Элли, по крайней мере, я мыслил в правильном направлении.

– Белый шум используется, чтобы замаскировать другие звуки, – сказал я.

Элли только кивнула.

– Что-то еще происходит здесь, – я откинулся на спинку стула и уставился вверх, пытаясь найти истину в лоскутном одеяле плесени на кухонном потолке. – Мы не видим всей картины.

Элли оторвала взгляд от окна, всего на секунду.