– В чем дело, Фил?

– Да мы бы разбились в лепешку, если бы столкнулись с двадцатитонным подвижным составом из Санта-Фе!

– Не нужно нервничать; я вожу машину с шестнадцати лет и еще ни разу не попадала в аварию.

– Ничего удивительного – первая же твоя авария будет и последней. Слушай, неужели ты не можешь глядеть на дорогу? Я ведь не слишком много прошу, верно?

– Мне вовсе не обязательно смотреть на дорогу. Гляди.

Она развернулась к нему лицом: глаза были плотно закрыты. Стрелка спидометра показывала девяносто миль в час.

– Джоан! Прошу тебя!

Она открыла глаза и отвернулась.

– Да мне же не нужно глядеть, чтобы видеть. Ты меня сам научил, не помнишь, что ли?

– Да, только мне и в голову не приходило, что ты будешь проделывать такие фокусы за рулем!

– А почему бы и нет? Я самый безопасный в мире водитель: я вижу на дороге все, даже за поворотом. Если нужно, я читаю мысли других шоферов и узнаю, что они намерены делать.

– Фил, она права. Я немного понаблюдал за тем, как она ведет машину: не придерешься, я и сам не смог бы лучше. Вот почему я не нервничаю.

– Ладно, ладно, – пробурчал Хаксли. – Но вы, пожалуйста, не забывайте, супермены, что у вас на заднем сиденье есть обычный нервозный смертный, который не видит, что там, за углом.

– Я исправлюсь, – смиренно сказала Джоан. – Я не хотела пугать тебя, Фил.

– Объясни мне, Джоан, – попросил Коуберн. – Ты сейчас сказала, что не смотришь на то, что хочешь увидеть. У меня так не получается. Помню, раньше ты говорила – у тебя голова кружится, если ты смотришь назад, а видишь то, что впереди.

– Было, Бен, но я с этим справилась. И ты тоже справишься. Нужно просто перебороть старые привычки. Для меня теперь все «впереди» – вокруг, вверху и внизу. Могу сосредоточить внимание на любом направлении или на двух-трех направлениях сразу. Могу даже выбрать точку вдали от того места, где я нахожусь физически, и посмотреть на вещь с другой стороны. Но это труднее.

– Из-за вас двоих я себя чувствую чем-то вроде матери Гадкого Утенка, – с горечью сказал Хаксли. – Вы хоть помянете меня добрым словом, когда вырветесь за пределы человеческого общения?

– Бедный Фил! – воскликнула Джоан. В голосе ее звучало искреннее сочувствие. – Ты учил нас с Беном, но никто не потрудился научить тебя. Послушай, Бен, что я скажу: давайте сегодня вечером остановимся на стоянке – выберем какую-нибудь поспокойнее в окрестностях Сакраменто, задержимся там на пару дней и сделаем для Фила то, что он сделал для нас.

– Я согласен. Хорошее предложение.

– Жутко благородно с вашей стороны, компаньоны, – язвительно заметил Фил. Тем не менее он явно обрадовался и смягчился. – А когда вы со мной закончите, я тоже сумею водить машину на двух колесах?

– Почему бы тебе не научиться левитации? – предложил Коуберн. – Это проще, не требует так много энергии, и ничего из строя не выходит.

– Когда-нибудь, возможно, и научимся, – вполне серьезно ответил Хаксли. – Неизвестно, куда заведет нас этот путь.

– Да, ты прав, – не менее серьезно сказал Коуберн. – Я уже дошел до того, что готов поверить в любое чудо света, особенно на голодный желудок. Так на чем ты прервался, когда мы обгоняли бензовоз?

– Я пытался изложить тебе одну идею, которую обмозговываю в последние недели. Это грандиозная идея, настолько грандиозная, что я сам с трудом в нее верю.

– Ну выкладывай.

Хаксли начал разгибать пальцы:

– Мы доказали – или пытались доказать, – что обычный человеческий разум обладает ранее неизвестными способностями, верно?

– Да, в порядке рабочей гипотезы.

– Способностями, намного превосходящими те, которые обычно использует человеческий род в целом.

– Да, безусловно. Продолжай.

– И у нас есть причины считать, что эти способности существуют благодаря участкам мозга, которым ранее физиологи не приписывали никаких функций. Иначе говоря, у них есть органическая основа, точно так же, как глаз и зрительные центры в мозгу – это органическая основа для обычного зрения.

– Да, конечно.

– В принципе, можно проследить эволюцию любого органа – от примитивного начального состояния до сложной высокоразвитой формы. Причем любой орган развивается, только если им пользуются. В эволюционном смысле функция порождает орган.

– Конечно. Это элементарно.

– Ты что, не понимаешь, что это означает?

Коуберн взглянул озадаченно; потом лицо его прояснилось. Хаксли продолжал, и в голосе звучал восторг:

– Ага, ты тоже понял? Вывод неизбежен: наверняка когда-то весь род человеческий пользовался экстраординарными способностями с такой же легкостью, как слухом, зрением или обонянием. И конечно же, в течение долгого периода – сотен тысяч, а может быть, и миллионов лет – эти способности развивались у всего рода в целом. Не могли они развиться у отдельных индивидов, как не могут, скажем, у меня вдруг вырасти крылья. Это должно было происходить у всего рода, причем достаточно долго. Теория мутации тут тоже не годится: мутация развивается маленькими скачками и сразу проявляется на практике. Нет. Нет: эти странные способности рудиментарны – пережиток тех времен, когда они имелись у всех людей и все пользовались ими.

Хаксли замолчал. Коуберн погрузился в глубокую задумчивость. Машина отмахала уже миль десять, а хирург не проронил ни слова. Джоан хотела что-то сказать, но потом передумала. Наконец Коуберн медленно произнес:

– Вроде ты рассуждаешь правильно. Неразумно предполагать, что большие участки мозга со сложными функциями ни на что не нужны. Но, братец, ты же переворачиваешь с ног на голову всю современную антропологию!

– Это меня беспокоило, когда я набрел на свою концепцию. Потому-то я и молчал. Ты что-нибудь знаешь про антропологию?

– Ничего. Так, какие-то пустяки, как любой медик.

– И я не знал, но всегда относился к ней с уважением. Профессор имярек, бывало, восстановит кого-то из наших прадедушек по ключичной кости и челюсти, напишет длиннющую диссертацию о его духовном мире, а я заглатываю ее целиком – со всем крючком, и леской, и грузилом – и балдею от восхищения. Но в последнее время я почитал эту литературу более внимательно. Знаешь, что оказалось?

– Говори.

– Ну, во-первых, на каждого знаменитого антрополога найдется другой, не менее знаменитый, который называет первого несусветным вруном. Они не способны прийти к согласию по поводу простейших элементов своей так называемой науки. А во-вторых, у них нет почти никаких вещественных доказательств, подтверждающих их домыслы о происхождении человека. Никогда не видал, чтобы из мухи такого слона делали! Книгу пишут за книгой, а факты-то где? Даусоновский человек, синантроп, гейдельбергский человек, еще какой-то человек – вот и все находки, к тому же не целые скелеты, а так, пустяки – поврежденный череп, парочка зубов да две-три кости.