– Да ну тебя, Фил, ведь нашли же массу останков кроманьонцев!

– Верно, но они были настоящие люди. А я говорю о наших недоразвитых эволюционных предшественниках! Понимаешь, я пытался найти доказательства того, что я ошибаюсь. Если развитие человека шло по восходящей кривой – сначала человекообезьяны, потом дикари, потом варвары, впоследствии создавшие цивилизацию… и все это лишь с небольшими периодами упадка – в несколько столетий, самое большее – в несколько тысячелетий… и если наша культура представляет собой наивысшую стадию, когда-либо достигнутую человечеством… Если все это верно, тогда неверна моя концепция.

Ты ведь понимаешь, что я хочу сказать? Внутреннее устройство нашего мозга доказывает, что человечество в своей прошлой истории достигло таких высот, о каких мы нынче и мечтать не смеем. Каким-то образом человечество скатилось назад – скатилось так давно, что мы нигде не находим упоминания об этом факте. Звероподобные недоразвитые существа, которыми так восхищаются антропологи, не могут быть нашими предками: они слишком примитивны, слишком молоды, они появились слишком недавно. У человечества не хватило бы времени на развитие тех способностей, наличие которых мы доказали. Либо антропология – вздор, либо Джоан не может делать того, что мы видели.

Джоан не отреагировала. Она сидела за рулем большой машины, зажмурив глаза от солнца, и видела дорогу необъяснимым внутренним зрением.

Они провели пять дней, обучая Хаксли разным трюкам, и на шестой вновь очутились на шоссе. Сакраменто остался далеко позади. Время от времени сквозь просветы между деревьями проглядывала гора Шаста. Хаксли остановил машину на смотровой площадке, ответвлявшейся от шоссе № 99, и повернулся к своим спутникам.

– Отряд, на выход! – сказал он. – Полюбуемся на окружающий пейзаж.

Все трое стояли и смотрели поверх глубокого ущелья, по дну которого струила свои воды река Сакраменто, на гору Шасту, возвышавшуюся милях в тридцати. День был знойный, а воздух чистый, как взгляд ребенка. Пик с обеих сторон обрамляли громадные ели, спускавшиеся вниз, в ущелье. Снег еще лежал на вершине и на склонах, доходя до самой границы леса.

Джоан что-то пробормотала. Коуберн повернул голову:

– Что ты сказала, Джоан?

– Я? Ничего, просто повторила строчки из стихотворения.

– Какого?

– «Священная гора» Титджен[28]:

Хаксли откашлялся и смущенно прервал молчание:

– Я, кажется, понимаю, что ты хочешь сказать.

Джоан повернулась к ним обоим.

– Мальчики, – заявила она, – я сейчас заберусь на Шасту.

Коуберн смерил девушку бесстрастным взглядом и заявил:

– Джоан, не мели ерунды.

– А я и не мелю. Я же вас не заставляю – я сама туда заберусь.

– Но мы в ответе за твою безопасность, и меня, между прочим, совсем не прельщает мысль забираться на четырнадцать тысяч футов.

– Ни за что ты не в ответе. Я свободная гражданка. И вообще, тебе не повредит подъем. Сбросишь немножко жира, который за зиму накопил.

– С чего тебе вдруг приспичило туда забраться? – спросил Хаксли.

– И вовсе не вдруг. С тех пор как мы уехали из Лос-Анджелеса, мне все время снится один и тот же сон – что я карабкаюсь и карабкаюсь на какую-то высоту… и что я ужасно счастлива. Теперь я знаю, что поднималась во сне на Шасту.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все.

– Бен, что ты об этом думаешь?

Хирург поднял кусочек гранита и швырнул куда-то в направлении реки. Подождав, пока камушек скатится на несколько сотен футов по склону, он сказал:

– Я думаю, нам надо купить горные ботинки.

Хаксли остановился. Коуберн и Джоан, шедшие за ним по узенькой тропке, тоже вынуждены были остановиться.

– Джоан, ты уверена, что мы шли сюда этой дорогой? – с беспокойством спросил Хаксли.

Они сбились в кучку, прижались друг к другу. Ледяной ветер ржавой бритвой резал лицо, снежный вихрь бушевал вокруг, обжигая глаза. Джоан ответила не сразу.

– Пожалуй, да, – сказала она, подумав. – Но даже с закрытыми глазами я ничего не узнаю из-за снега.

– Я тоже. Зря мы отказались от проводника, промашка вышла… Но кто бы мог подумать, что такой прекрасный летний день закончится снежным бураном?

Коуберн потопал ногами, похлопал руками и заторопил своих спутников:

– Пошли-пошли! Даже если это и верная дорога, до домика еще далеко, и самый крутой участок еще впереди. Не забывайте о леднике, через который мы прошли.

– Я и рад бы о нем забыть, – ответил Хаксли. – Страшно даже подумать, что придется снова перебираться через него в такую жуткую погоду.

– Мне тоже страшно, но если мы останемся здесь, то замерзнем.

Они осторожно пошли вперед, теперь уже вслед за Коуберном, отворачиваясь от ветра и прикрывая глаза. Через пару сотен ярдов Коуберн предостерег их:

– Осторожно, ребята! Тропинки здесь совсем не видно и очень скользко.

Он сделал еще несколько шагов.

– Лучше бы нам… – Они услышали, как он поскользнулся, проехал по льду на ногах, пытаясь удержать равновесие, и тяжело упал.

– Бен! Бен! – крикнул Хаксли. – С тобой все в порядке?

– Надеюсь, – выдохнул Коуберн. – Я здорово ударил левую ногу. Будьте осторожны.

Они увидели, что он лежит, наполовину свесившись в пропасть. Осторожно ступая, они подошли поближе.

– Дай-ка руку, Фил. Только не дергай.

Фил помог Бену выбраться на тропинку.

– Можешь встать?

– Боюсь, что нет. Зверски болит левая нога. Взгляни-ка на нее, Фил. Нет, не снимай ботинок, смотри сквозь него.

– Ну да. Я совсем забыл. – Хаксли с минуту смотрел на ногу. – Плохо дело, парень. Перелом большой берцовой кости дюйма на четыре ниже колена.

Коуберн просвистел несколько тактов из «Реки Саванны»[30], потом сказал: