– Вы не понимаете, все не так просто.

– Почему? Что тут такого сложного?

– Сегодня на улице мороз. Индекс охлаждения ветром ниже нуля.

– Товарищ, я знаю, что веду себя бесцеремонно… Но я не могу позволить себе роскошь подождать и посмотреть, чем дело кончится.

– Вот, – предложила я, – выпейте сока. Я вставлю соломинку вам в губы.

– Не ссорься со мной, Долорес, – попросил он. – Я устал, мне надо тебе кое-что сказать, а ты… делаешь это трудным. – Когда он говорил, его глаза смотрели в никуда. В медкарте было написано, что он весит сорок два килограмма.

Люди всю жизнь не переставали его удивлять, рассказал мистер Пуччи, но с тех пор, как он заболел, они не устают его поражать. Пока они с Гарри были вместе, мать Гарри принимала его как любовника своего сына и дала свое благословение. А на похоронах общалась с ним сквозь зубы. А когда заехала в дом забрать кое-какие личные вещи своего сына, то рылась в ящиках Гарри, надев на руки пакеты и завязав их на запястьях.

– …При этом, – шептал мистер Пуччи, – школьный швейцар – помнишь мистера Финни? – девятнадцать лет открыто выказывал мне свое неодобрение. Один из самых неприятных людей, которых я знаю. А когда новость обо мне облетела весь город и я уволился, он стал приезжать ко мне каждое воскресенье с кофейно-молочным коктейлем. В лучшем костюме, в котором ходил в церковь, со своей женой, ожидавшей в машине. Люди слали мне полные ненависти письма, презервативы, размноженные на «Ксероксе» молитвы…

Что тревожит его сильнее всего, сказал мне мистер Пуччи, так это не глобальные вопросы вроде неумолимости рока или существования рая. У него уже не осталось сил воевать с такими темами. Иссякло терпение смотреть, как люди растрачивают свою жизнь, разбазаривают уникальные возможности, как банковские чеки.

Я сидела на кровати, массируя ему виски и притворяясь, что правильный массаж может вытянуть из него болезнь. В зеркале я видела нас обоих – мистера Пуччи, хрупкого и изможденного, говорящего мертвеца, и себя в хирургической маске, защищающей меня от него.

– Ирония в том, – продолжал он, – что теперь, ослепший, я стал видеть четче, чем раньше. Как сказано в Библии – «Одно знаю, что я был слеп, а теперь я вижу»[40]… – мистер Пуччи замолчал и приложил губы к пластиковой соломинке. Сок поднялся до половины соломины – и снова опустился в стакан. Мистер Пуччи жестом попросил убрать сок. – Товарищ, некоторое время назад ты обвинила меня в том, что я «святой какой-то», но ты ошиблась. Мы с Гарри не отличались от других людей. Мы ссорились. Говорили друг другу ужасные вещи. Целые выходные могли не общаться из-за неправильно записанного телефонного сообщения… Разъехаться было моей идеей. Я подумал – мне пятьдесят лет, должен же в мире быть еще кто-то. Люди не берегут свое счастье – вот что меня печалит. Все боятся быть счастливыми.

– Я вас хорошо понимаю, – сказала я.

Его глаза открылись шире. Секунду казалось – он меня видит.

– Нет, не понимаешь, – возразил он. – Не можешь понимать. Он хочет отдать тебе свою любовь, подлинный, искренний дар, а ты ее отвергаешь. Отпихиваешь из страха.

– Не из страха, скорее это… – Я посмотрела на себя в зеркало над раковиной. Маска вдруг показалась кляпом. Я слушала.

– Я скажу тебе, что я из всего этого вынес, – сказал мистер Пуччи. – Бери то, что люди тебе предлагают. Пей их молочные коктейли. Принимай их любовь.

Музыкальный автомат складская компания доставила мне спустя полгода после его смерти, в пасмурный ноябрьский день 1987 года. В приложенной записке значилось: «Моему товарищу».

У дальней стенки шкафа, на верхней полке, я нашла то, что уже бросила искать: свои старые виниловые пластинки. Спускаясь по лестнице, я останавливалась и вглядывалась в знакомые лица: дядя Эдди, мама и Женева, бабушка в день своей свадьбы. Дольше всего я простояла перед рамкой с клочком маминой картины с летающей ногой. Коснувшись кончика крыла и неба, я легонько провела пальцами по холсту.

Я заполнила музыкальный автомат старыми пластинками, включила его в розетку и сидела в сумерках, купаясь в фиолетовых отсветах.

Тайер пришел, когда я ему позвонила. Он был в новых бифокальных очках в тонкой металлической оправе. Что-то в его внешности меня ошеломило. Я не могла отвести взгляд.

– Я в них старый, да? – спросил Тайер. – Только честно.

– Ты в них красивый. Поставь мне песню.

– Какую? – спросил он. – Не написано же ничего.

– Любую поставь.

Он нажал на кнопку. Глядя одновременно на стеклянную поверхность и сквозь нее, мы видели себя, а под нами – плавно скользящую в поиске головку звукоснимателя.

– Принимай их любовь… – повторила я.

– Что?

– Ничего. Обними меня.

Уткнувшись ему в грудь, чувствуя сомкнутыми веками его фуфайку, я увидела его. Узнала. Получеловек, полукит.

– Я однажды нарисовала твой портрет, – сказала я, – много лет назад, задолго до нашего знакомства. У тебя были очки в тонкой оправе и все остальное точь-в-точь.

– Нарисовала?

– На «Волшебном экране». Экстрасенс сказала мне нарисовать, что сделает меня счастливой, и я нарисовала тебя. Я тебя хорошо запомнила, прежде чем стрясти изображение.

Тайер прижал меня крепче.

– И что это значит? – спросил он.

– Это значит, что я тебя люблю. И делаю тебе предложение.

– Какое?

– Пожениться. Нам с тобой.

Посмотрев наверх, я увидела слезы в его глазах.

– Хорошо, – сказал Тайер. – Я согласен.

– Ты обращала внимание, – спросил меня Тайер, – что в этом кабинете мы всегда садимся на одни и те же стулья и никогда не меняемся?

Я коротко кивнула, чуть улыбнувшись. Сидела, крепко обхватив себя руками, как рукавами смирительной рубашки. «Ты не беременна», – повторяла я себе. Это у меня была такая тактика. Если думать, что беременна, выяснится, что нет, а если наоборот, получится сюрприз. Не знаю, кого я пыталась обмануть.

– Как этот цвет называется?

– Какой?

– У стульев, у занавесок?

– Лиловый… Скорее, фиалковый.

– В Уорике «Макдоналдс» недавно в этом цвете отделали. И зубной кабинет, который я ремонтировал. Лиловый, значит. – Это один из паттернов нашего трехлетнего брака: когда мы нервничаем, я обхватываю себя руками, а Тайер болтает о пустяках. – Половину стен сейчас в этот цвет крашу. Он – как это называется, если куда ни глянь?

– Вездесущий?

– О, точно. Лиловый. Везде, блин, сущий.

– Ненавижу ждать, – нервничала я. – Хоть бы уже пришел побыстрее, чтобы узнать.